Введение

Средиземье в Древние Дни

Х арактер Турина всегда был исполнен огромной значимости в глазах моего отца. В диалогах прямых и непосредственных он рисует живой и яркий портрет Турина-ребенка, существенно важный для понимания повествования в целом: его суровый, чуждый легкомысленному веселью нрав, его острое чувство справедливости и сострадательность; а также Хурина — порывистого, жизнерадостного весельчака, и Морвен, матери Турина — сдержанной, храброй и гордой; и живописует жизнь усадьбы в холодном краю Дор-ломин на протяжении лет, уже омраченных страхом, после того, как Моргот прорвал Осаду Ангбанда — еще до рождения Турина.
Но все это — события Древних Дней, Первой Эпохи мира, произошедшие во времена невообразимо далекие. Ощущение временной бездны, в которую уходит корнями эта история, убедительно передано в достопамятном отрывке из «Властелина Колец». На великом совете в Ривенделле Эльронд рассказывает о Последнем Союзе эльфов и людей и о поражении Саурона в конце Второй Эпохи, более трех тысяч лет назад:

На том Эльронд надолго умолк — и вздохнул.
— Ясно, как наяву, вижу я великолепие их знамен, — промолвил он. — Столь много великих владык и вождей собралось там! — глядя на них, вспоминал я славу Древних Дней. И однако ж не столь много и не столь блистательных, как в ту пору, когда рухнул Тангородрим, и подумалось эльфам, будто злу навеки положен конец — но они заблуждались.
— Ты помнишь? — потрясенно воскликнул Фродо, не замечая, что говорит вслух. — Но мне казалось… — смущенно пробормотал он, едва Эльронд обернулся к нему, — мне казалось, Гиль-галад погиб давным-давно — целую эпоху назад.
— Воистину так, — печально отозвался Эльронд. Но в памяти моей живы и Древние Дни. Отцом моим был Эарендиль, рожденный в Гондолине до того, как пал город; а матерью — Эльвинг, дочь Диора, сына Лутиэн Дориатской. Перед моими глазами прошли три эпохи на Западе мира, и множество поражений, и множество бесплодных побед.

Примерно за шесть с половиной тысяч лет до Совета Эльронда в Ривенделле родился в Дор-ломине Турин — он «рожден зимой», как говорится в «Анналах Белерианда», и «его появление на свет сопровождается мрачными знамениями».
Но трагедия жизни Турина никоим образом не объясняется исключительно особенностями его личности: ведь Турин был обречен жить в тенетах злого воздействия могучей и непостижимой силы — проклятия ненависти, наложенного Морготом на Хурина, Морвен и их детей, поскольку Хурин так и не покорился его воле. А Моргот, Черный Враг, как со временем его стали называть, изначально, — как сообщает он захваченному в плен Хурину, — «Мелькор, первый и могущественнейший среди Валар; тот, кто был до сотворения мира». Теперь же, навсегда воплотившись в обличье гигантское и величественное, но ужасное, он, король северо-западных областей Средиземья, телесно пребывает в своей огромной твердыне Ангбанд, Железные Преисподни: над вершинами Тангородрима, гор, воздвигнутых им над Ангбандом, курится черный смрад, что пятнает северное небо и виден издалека. В «Анналах Белерианда» сказано, что «врата Моргота находились всего лишь в ста пятидесяти лигах от Менегротского моста; далеко, и все же слишком близко». Здесь имеется в виду мост, подводящий к чертогам эльфийского короля Тингола, который принял Турина на воспитание; чертоги эти звались Менегрот, Тысяча Пещер, и располагались далеко на юго-востоке от Дор-ломина.

Однако, как существу воплощенному, Морготу был ведом страх. Мой отец писал о нем так: «…В то время как росла его злоба, росла и воплощалась в лживых наветах и злобных тварях, таяла, перетекая в них же, и его сила — таяла и рассеивалась; и все неразрывней становилась его связь с землей; и не желал он более покидать свои темные крепости». Когда Финголфин, Верховный король эльфов-нолдор, один поскакал к Ангбанду и вызвал Моргота на поединок, он воскликнул у врат: «Выходи, о ты, малодушный король, сразись собственной рукою! Житель подземелий, повелитель рабов, лжец, затаившийся в своем логове, враг Богов и эльфов, выходи же! Хочу я взглянуть тебе в лицо, трус!». И тогда (как рассказывают) «Моргот вышел. Ибо не мог он отвергнуть вызов перед лицом своих полководцев». Сражался он могучим молотом Гронд, и при каждом ударе в земле оставалась громадная яма, и поверг он Финголфина наземь; но, умирая, Финголфин пригвоздил гигантскую ступню Моргота к земле, «и хлынула черная кровь, и затопила выбоины, пробитые Грондом. С тех пор Моргот хромал». Также, когда Берен и Лутиэн, в обличье волка и летучей мыши, пробрались в глубинный чертог Ангбанда, где на троне восседал Моргот, Лутиэн навела на него чары: и «пал Моргот — так рушится смятый лавиной холм; с грохотом низвергся он со своего трона и распростерся, недвижим, на полу подземного ада. Железная корона откатилась в сторону, прогремело и угасло эхо».
Проклятие такого существа, способного утверждать, будто «тень моего замысла лежит на Арде [Земле], и все, что только есть в ней, медленно и неуклонно подпадает под мою власть», — не то же самое, что проклятия или недобрые пожелания созданий гораздо менее могущественных. Моргот не «призывает» зло или бедствия на Хурина и его детей, он не «обращается» к высшим силам, прося о посредничестве: ибо «Владыка судеб Арды», как он называет себя Хурину, намерен привести врага к гибели мощью своей собственной исполинской воли. Так он «созидает» будущее тех, кого ненавидит, и говорит Хурину: «Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнет моей мысли , точно мглистое марево Рока , и ввергнуты будут во тьму отчаяния».
Пытка, придуманная им для Хурина, — «видеть глазами Моргота». Отец пояснил, что это значит: если принудить кого-то посмотреть Морготу в глаза, жертва станет «видеть» (или воспринимать в сознании через разум Моргота) крайне убедительную картину событий, искаженную Морготовой беспредельной злобой; и если кому-то и удалось бы воспротивиться повелению Моргота, то не Хурину. Отчасти потому (как объяснял отец), что Хурин, горячо любя своих близких и измученный тревогой за них, стремился узнать о них хоть что-нибудь из любого источника. Отчасти же причиной была гордыня: Хурин полагал, что одолел Моргота в споре и теперь сумеет «переглядеть» его или по крайней мере сохранит способность мыслить критически и отличать истину от злобных домыслов.
На протяжении всей жизни Турина после ухода из Дор-ломина и всей жизни его сестры Ниэнор, никогда не видевшей отца, Хурин пребывал в неподвижности на одной из вершин Тангородрима и ожесточался все сильнее волею своего мучителя.
В сказании о Турине, который нарек себя Турамбаром, «Победителем Судьбы», проклятие Моргота представляется некоей высвобожденной силой, которая творит зло, выискивая своих жертв; сам падший Вала страшится, как бы Турин «не обрел такое могущество, что проклятие, на него наложенное, утратит силу и избежит он участи, ему назначенной» (с. 150). Впоследствии, в Нарготронде, Турин скрывает свое истинное имя, а когда Гвиндор разоблачает его, приходит в гнев: «Худо поступил ты со мною, друг, выдав мое настоящее имя и призвав на меня судьбу мою, от которой я тщусь укрыться». Именно Гвиндор еще раньше рассказал Турину о слухах, передающихся из уст в уста в Ангбанде, где Гвиндор томился в плену: дескать, Моргот наложил проклятие на Хурина и на весь его род. Теперь же Гвиндор отвечает на яростные упреки Хурина словами: «Судьба заключена не в твоем имени, а в тебе самом».
Эта сложная концепция играет в предании роль настолько значимую, что отец даже придумал для него альтернативное название: «Нарн э'Рах Моргот , Повесть о Проклятии Моргота». Авторская интерпретация заключена в следующих словах: «На том завершилась повесть о Турине злосчастном; худшее из деяний Моргота среди людей древнего мира».

Древобрад, шагая через лес Фангорн и неся на согнутых руках-ветках Мерри и Пиппина, пел хоббитам о местах, знакомых ему в далеком прошлом, и о росших там деревьях:

В ивовых лугах Тасаринана бродил я весной.
А! Краса и благоухание весны в Нан-тасарионе!
И говорил я: здесь хорошо.
Летом скитался я в вязовых рощах Оссирианда.
А! Свет и музыка лета в Семиречье Оссира!
И думалось мне: здесь — всего лучше.
К букам Нельдорета приходил я по осени.
А! Золото и багрянец, и вздохи листвы по осени в Таур-на-Нельдоре!
Чего еще мог я желать?
К сосновым нагорьям Дортониона я поднимался зимой.
А! Ветер и белизна, и черные ветви зимы на Ород-на-Тоне!
Голос мой ввысь летел и пел в поднебесье.
Ныне же все эти земли погребены под волной,
Я же брожу в Амбароне, в Таурэморне, в Алдаломэ,
В моих владениях, в краю Фангорна,
Где долги корни,
А годы бессчетны, что листья
В Таурэморналомэ.

Память Древобрада, «энта землерожденного, давнего, как горы», и впрямь долгая. Он вспоминает древние леса в обширном краю Белерианд, уничтоженные в ходе Великой Битвы в конце Древних Дней. Великое море нахлынуло и затопило все земли к западу от Синих гор, именуемых Эред Луин и Эред Линдон; так что карта, прилагаемая к «Сильмариллиону», заканчивается этой горной цепью на востоке, в то время как карта, прилагаемая к «Властелину Колец», ею же ограничена на западе. Прибрежные земли за Синими горами, на второй карте названные Форлиндон и Харлиндон (Северный Линдон и Южный Линдон) — вот и все, что в Третью Эпоху осталось от области, называемой как Оссирианд, Земля Семи Рек, так и Линдон: там, в буковых лесах, и бродил некогда Древобрад.
Бродил он также и среди гигантских сосен в нагорьях Дортониона (Земля Сосен), что впоследствии стали называться Таур-ну-Фуин, Лес под покровом Ночи, когда Моргот превратил Дортонион в «средоточие страха и темных чар, морока и отчаяния» (с. 154); приходил и в Нельдорет, северные леса Дориата, владения Тингола.
Именно в Белерианде и в землях к северу завершается страшная судьба Турина; действительно, и Дортонион, и Дориат, где бродил Древобрад, в жизни Турина сыграли ключевую роль. Турин родился на свет в эпоху войн, хотя на момент последней и величайшей из битв Белерианда был еще ребенком. Краткое описание этих событий ответит на все возникающие вопросы и объяснит ссылки, встречающиеся по ходу повествования.
На севере границы Белерианда, по всей видимости, обозначены горами Тени, Эред Ветрин, а за ними лежат владения Хурина, Дор-ломин как часть Хитлума; на востоке Белерианд простирается вплоть до подножия Синих гор. Земли, находящиеся еще дальше к востоку, в истории Древних Дней почти не фигурируют; однако народы, эту историю создававшие, пришли с востока через перевалы Синих гор.
Эльфы пробудились далеко на востоке, на берегах озера под названием Куивиэнен, Вода Пробуждения; Валар же призвали эльфов покинуть Средиземье, пересечь Великое море и явиться в землю Богов, в Благословенное Королевство Аман на западе мира. Вала Оромэ, Охотник, повел в великий поход от озера Куивиэнен через все Средиземье тех, кто внял призыву. Их называют эльдар, это — эльфы Великого Странствия, Высокие эльфы — в отличие от тех, кто не внял призыву и предпочел жить в Средиземье, связав с ним свою судьбу. Это «меньшие эльфы», именуемые авари, Непожелавшие.
Но не все эльдар, даже перейдя через Синие горы, отплыли за Море; тех, что остались в Белерианде, называют синдар, Серые эльфы. Их верховным королем стал Тингол (что значит «Серый плащ»): он правил из Менегрота, Тысячи Пещер в Дориате. Также не все эльдар, переплывшие Великое море, остались в земле Валар; ибо нолдор («Хранители знания») — один из великих родов — вернулись в Средиземье: их называют Изгнанниками. Вдохновителем их мятежа против Валар стал Феанор, «Дух Огня»: старший сын Финвэ (сам Финвэ, что некогда вел народ нолдор от озера Куивиэнен, к тому времени погиб). Это ключевое событие в истории эльфов вкратце изложено моим отцом в Приложении А к «Властелину Колец»:

Феанор был величайшим из эльдар и в мастерстве, и в мудрости, но также превосходил всех прочих гордыней и своеволием. Он сработал Три Самоцвета, Сильмарилли , и наполнил их сиянием Двух Древ, Тельпериона и Лаурелин, что освещали земли Валар. Враг Моргот возжелал тех Самоцветов, похитил их и, уничтожив Древа, унес камни в Средиземье и надежно сокрыл их в своей могучей твердыне Тангородрима [скал над Ангбандом]. Вопреки воле Валар Феанор покинул Благословенное Королевство и отправился в изгнание в Средиземье, уводя с собой большую часть соплеменников; ибо в гордыне своей замыслил он силой отвоевать у Моргота Самоцветы. Так началась безнадежная война эльдар и эдайн против Тангородрима, в которой они в конце концов были разбиты наголову.

Вскоре после возвращения нолдор в Средиземье Феанор погиб в битве. Его семеро сыновей владели обширными землями на востоке Белерианда, между Дортонионом (Таур-ну-Фуин) и Синими горами; но их мощь была уничтожена в Битве Бессчетных Слез, описанной в «Детях Хурина», и впоследствии «Сыны Феанора скитались по свету, точно листья, гонимые ветром» (с. 64).
Второй сын Финвэ, Финголфин, единокровный брат Феанора, считался верховным владыкой всех нолдор; он и его сын Фингон правили Хитлумом, что протянулся на северо-запад от хребта Эред Ветрин, гор Тени. Финголфин жил в Митриме, у великого озера с тем же названием, в то время как Фингон правил в Дор-ломине на юге Хитлума. Их главная крепость, Барад Эйтель (Башня Источника) стояла в месте Эйтель Сирион (Исток Сириона), где река Сирион брала начало на восточном склоне гор Тени: Садор, старый увечный слуга Хурина и Морвен, много лет прослужил там воином, как сам он рассказывал Турину (с. 45–46). После гибели Финголфина в поединке с Морготом Фингон стал Верховным королем нолдор. Турину довелось однажды увидеть Фингона своими глазами, когда тот «и многие его лорды пересекли Дор-ломин и проехали по мосту через Нен Лалайт, в искристом блеске серебра и белизны» (с. 43).
Вторым сыном Финголфина был Тургон. Поначалу, после возвращения нолдор, он жил в чертогах под названием Виньямар у моря в краю Невраст, к западу от Дор-ломина; тем временем он тайно отстроил сокрытый город Гондолин — на холме посреди равнины Тумладен, в кольце Окружных гор к востоку от реки Сирион. Когда же, после многолетних трудов, возведен был Гондолин, Тургон покинул Виньямар и вместе со своим народом, как нолдор, так и синдар, поселился в Гондолине. На протяжении многих веков эта красивейшая эльфийская цитадель была окружена глубочайшей тайной: единственный вход в нее, надежно сокрытый от глаз, бдительно охранялся, так что никто чужой внутрь проникнуть не мог; и Морготу никак не удавалось выведать, где находится город. Лишь через триста пятьдесят с лишним лет после ухода из Виньямара, Тургон и его великая армия вышли из Гондолина — на Битву Бессчетных Слез.
Третий сын Финвэ, брат Финголфина и единокровный брат Феанора, звался Финарфин. Он не вернулся в Средиземье, но его сыновья и дочь ушли вместе с воинством Финголфина и его сыновей. Старший сын Финарфина, Финрод, вдохновленный красотой и великолепием Менегрота в Дориате, отстроил подземный город-крепость Нарготронд, почему и был наречен Фелагундом, что означает «Владыка Пещер», или «Прорубающий пещеры» на языке гномов. Врата Нарготронда выводили в ущелье реки Нарог в Западном Белерианде, там, где эта река протекала сквозь высокие нагорья под названием Таур-эн-Фарот, или Высокий Фарот; но владения Финрода простирались вдаль и вширь, на восток до реки Сирион и на запад до реки Неннинг, что впадала в море у гавани Эгларест. Финрод погиб в подземельях Саурона, главного прислужника Моргота, и корона Нарготронда перешла к Ородрету, второму сыну Финарфина: это произошло на следующий год после того, как в Дор-ломине родился Турин.
Оставшиеся сыновья Финарфина, Ангрод и Аэгнор, вассалы своего брата Финрода, обосновались в Дортонионе: с северных его склонов хорошо просматривалась обширная равнина Ард-гален. Галадриэль, сестра Финрода, долго жила в Дориате у королевы Мелиан. Мелиан была из числа Майар — могущественных духов, но приняла обличье, подобное человеческому, и поселилась в лесах Белерианда с королем Тинголом; она стала матерью Лутиэн и прародительницею Эльронда. Незадолго до возвращения нолдор из Амана, когда бессчетные ангбандские полчища двинулись на юг в Белерианд, Мелиан (как говорится в «Сильмариллионе») «призвала на помощь свое могущество и оградила весь этот край [леса Нельдорета и Региона] незримой стеною тени и морока; и никто впредь не мог пройти через Пояс Мелиан вопреки ее воле либо вопреки воле короля Тингола; для этого нужно было обладать силой большей, нежели у Мелиан из рода Майар». Впоследствии землю эту называли Дориат, Земля Ограждения.
На шестидесятый год после возвращения нолдор долгий мир был нарушен: громадное войско орков вышло из Ангбанда, но было наголову разбито и уничтожено силами нолдор. Это сражение получило название Дагор Аглареб, Славная Битва; однако эльфийские владыки вняли предостережению и взяли Ангбанд в осаду. Осада Ангбанда продержалась почти четыре сотни лет.

Говорится, будто люди (эльфы называли их атани , «Второй народ», и хильдор , «Пришедшие Следом») пробудились далеко на востоке Средиземья уже на исходе Древних Дней; но о временах на заре своей истории люди, вступившие в Белерианд в пору Долгого Мира, пока Ангбанд был осажден и врата его оставались закрыты, говорить отказывались. Вождь людей, переваливших через Синие горы ранее прочих, звался Беор Старый; Финроду Фелагунду, королю Нарготронда, который первым обнаружил пришлецов, Беор объявил: «Тьма лежит за нами; но мы отвернулись от нее и не желаем возвращаться к ней даже в мыслях. К Западу обратились сердца наши, и верим мы, что там обретем Свет». Примерно в том же ключе Садор, старый слуга Хурина, беседовал с маленьким Турином (с. 47). Но впоследствии говорилось, что, едва узнав о появлении людей, Моргот в последний раз покинул Ангбанд и отправился на Восток и что люди, первыми пришедшие в Белерианд, «раскаялись и восстали против Темной Власти, и были жестоко преследуемы и угнетаемы теми, кто поклонялся ей, и ее прислужниками».
То были люди трех Домов, известных как Дом Беора, Дом Хадора и Дом Халет. Отец Хурина Гаддор Высокий происходил из Дома Хадора и приходился Хадору сыном; мать Хурина была из Дома Халет, а жена Хурина Морвен принадлежала к Дому Беора и состояла в родстве с Береном.
Люди Трех Домов, эдайн (форма слова атани на языке синдар), назывались Друзьями эльфов. Хадор поселился в Хитлуме; король Финголфин передал ему бразды правления Дор-ломином; народ Беора обосновался в Дортонионе, а народ Халет в ту пору жил в лесу Бретиль. По окончании Осады Ангбанда через горы пришли совсем другие люди, обыкновенно называемые восточанами; некоторые из них сыграли важную роль в истории Турина.
Осада Ангбанда завершилась пугающе внезапно (хотя готовились к тому долго) через триста девяносто пять лет после ее начала, в одну из ночей середины зимы. Моргот обрушил вниз с Тангородрима реки огня, и обширная травянистая равнина Ард-гален, раскинувшаяся к северу от нагорья Доротонион, превратилась в выжженную пустыню, впоследствии известную под новым именем, Анфауглит , Удушливая Пыль.
Эта сокрушительная атака получила название Дагор Браголлах , Битва Внезапного Пламени. Глаурунг, Праотец Драконов, впервые явился из Ангбанда в расцвете мощи; на юг хлынули бессчетные полчища орков; эльфийские владыки Дортониона погибли, а с ними и значительная часть воинов народа Беора. Короля Финголфина и его сына Фингона вместе с воинами Хитлума оттеснили к крепости Эйтель Сирион на восточном склоне гор Тени; при ее обороне погиб Хадор Златовласый. Тогда Галдор, отец Хурина, стал правителем Дор-ломина, ибо путь огненным потокам преградили горы Тени, и Хитлум с Дор-ломином остались непокоренными.
В год после Браголлах Финголфин, ослепленный отчаянием, поскакал к Ангбанду и бросил Морготу вызов. Два года спустя Хурин и Хуор побывали в Гондолине. Спустя еще четыре года, в ходе нового нападения на Хитлум, в крепости Эйтель Сирион был убит отец Хурина Галдор: Садор, как сам он рассказывал Турину (с. 45), был там и видел, как Хурин (в ту пору юноша двадцати одного года от роду) «принял власть и возглавил оборону».
Все эти события были еще свежи в памяти людей Дор-ломина, когда родился Турин — через девять лет после Битвы Внезапного Пламени.

Примечание о произношении

Нижеследующее примечание имеет целью прояснить несколько основных принципов в том, что касается произношения имен.

Согласные

<C> всегда произносится как [k], никогда как [s]; так, Celebros читается как «Келеброс», а не «Селеброс».
<CH> всегда обозначает тот же звук, что <ch> в шотландском loch или немецком buch , но не в английском church; например, Anach (Анах), Narn i Ch?n H?rin (Нарн и Хин Хурин).
<DH> всегда обозначает звук, соответствующий звонкому (палатализованному) <th> в английском языке, то есть <th> как в then , не как в thin . Например: Gl?redhel (Глорэдель), Eledhwen (Эледвен), Maedhros (Маэдрос).
Мы сочли нужным воспроизвести его в русскоязычном издании для удобства соотнесения имен и названий в оригинале и в переводе, а также как теоретическое обоснование использованной в переводе транслитерации при передаче имен собственных на русский язык.
<G> всегда произносится как <g> в английском слове get . Так, Region (Регион) произносится иначе, нежели английское region , а в начале названия Ginglith (Гинглит) <g> произносится так, как в английском begin , а не как в gin .

Гласные

<AI> произносится как английское eye; так, во втором слоге слова Edain (эдайн) прочитывается как в английском dine , но не Dane .
<AU> соответствует английскому <ow> в слове town; так, первый слог в Sauron (Саурон) прочитывается как английское sour , но не sore .
<EI> соответствует звуку в английском grey — как в Teiglin (Тейглин).
<IE> не следует произносить как в английском piece : необходимо последовательно озвучивать оба гласных, как i, так и e; так, Nienor произносится как «Ниэнор», но не как «Нинор».
<AE> как в Aegnor (Аэгнор), Nirnaeth (Нирнаэт) — это сочетание двух отдельных гласных, a-e ; однако возможно произносить их так же, как <AI>.
<EA> и <EO> не сливаются вместе, но образуют два слога; такие сочетания графически передаются как ?a и ?o (например, в B?or (Беор)), либо, в начале слов, как E?, Е? (например, в E?rendil (Эарендиль)).
<? > в таких именах, как H?rin (Хурин), Turin (Турин) этот звук произносится как долгое [u: ]; таким образом, произносить следует «Турин», а не «Тьюрин».
<IR>, <UR> перед согласным (как в именах C?rdan (Кирдан), Gurthang (Гуртанг)) следует произносить не так, как в английском fir, fur , но так, как в английском eer, oor .
<E> на конце слов всегда произносится, причем в этой позиции пишется как ? . Также всегда произносится в середине слов, как в Celebros (Келеброс), Menegroth (Менегрот).

Глава II
БИТВА БЕССЧЕТНЫХ СЛЕЗ

Н емало песен поют и поныне, немало сказаний рассказывают среди эльфов о Нирнаэт Арноэдиад, Битве Бессчетных Слез, в которой пал Фингон и погиб цвет народа эльдар. Если поведать обо всем, что было, жизни человеческой не хватит, чтобы выслушать повесть до конца. Здесь же речь пойдет лишь о тех деяниях, что имеют отношение к судьбе Дома Хадора и детей Хурина Стойкого.
Собрав наконец все силы, что смог, Маэдрос назначил день — утро средины лета. В тот день трубы эльдар возвестили восход солнца; на востоке взвилось знамя сыновей Феанора, а на западе — стяг Фингона, Верховного короля нолдор.
Тогда Фингон взглянул вниз со стен крепости Эйтель Сирион: воинство его, выстроенное в боевом порядке в долинах и лесах восточных склонов Эред Ветрин, надежно было укрыто от глаз Врага; но знал Фингон, сколь велико оно. Здесь собрались все нолдор Хитлума, а к ним примкнули многие эльфы Фаласа и Нарготронда, и бессчетные армии людей. Справа разместилась рать Дор-ломина, и доблестные воины Хурина и Хуора, брата его; к ним же приспели родич их Халдир Бретильский и многие жители лесов.
Тогда Фингон поглядел на восток и острым эльфийским взором различил вдали клубы пыли и блеск стали, словно мерцание звезд в тумане, и понял — Маэдрос выступил в путь, и возликовал король. Затем обратил Фингон взор свой к Тангородриму: над горой сгустилось темное облако и курился черный дым; и понял король — разгорелась ярость Моргота и принят будет вызов, — и тень сомнения омрачила его сердце. Но в тот самый миг поднялся ликующий крик: ветер нес его с юга, от долины к долине, и голоса эльфов и людей слились в общем хоре изумления и радости. Ибо, нежданным и незваным, Тургон распахнул врата Гондолина и теперь спешил к эльфам на помощь с десятитысячным воинством; сияли кольчуги, а длинные мечи и копья ощетинились, словно лес. Издалека заслышал Фингон могучую трубу Тургона, и сгинула тень, и воспрял он духом, и воскликнул:
— Утулиэ'н аурэ! Айа эльдалиэ ар атанатари, утулиэ'н аурэ! День настал! Се, народ эльдар и отцы людей, день настал!
И все, кто услышал, как гулкий голос Фингона эхом гремит среди холмов, отозвались:
— Аута и ломэ! Ночь отступает!
Вскорости завязалась великая битва. Моргот знал многое о том, что делают и замышляют его недруги, и загодя подготовился в преддверии их атаки. Великая рать из Ангбанда уже приближалась к Хитлуму, а вторая армия, еще многочисленнее, шла навстречу Маэдросу, дабы не дать воссоединиться воинствам королей. Те же, что выступили против Фингона, облачены были в серо-бурые одежды и сталь не сияла на солнце — потому далеко удалось им продвинуться через пески Анфауглита, прежде чем прознали об их приближении.
Тогда сердца нолдор запылали яростью, и вожди их уже хотели атаковать врагов на равнине, но Фингон воспротивился этому.
— Остерегайтесь Морготова коварства, о владыки! — взывал он. — Мощь его неизменно превосходит ожидания, а замысел оказывается иным, нежели поначалу являет Моргот взгляду. Не обнаруживайте собственную силу раньше времени, пусть враг сперва порастратит свою, штурмуя холмы.
Ибо по замыслу королей Маэдросу предстояло открыто пройти через равнину Анфауглит со всеми своими объединенными силами эльфов, людей и гномов; когда же главные армии Моргота, как надеялся Маэдрос, выступят им навстречу, тогда с запада подоспеет Фингон, и так силы Моргота окажутся словно между молотом и наковальней и будут смяты; знаком же к тому послужит яркий сигнальный огонь в Дортонионе.
Однако полководец Моргота на западе получил приказ любыми средствами выманить Фингона с холмов. Потому он двинулся дальше, пока авангард его войска не выстроился вдоль реки Сирион, от стен крепости Барад Эйтель до Топи Серех; и аванпосты Фингона могли уже видеть глаза врагов. Но не было ответа на вызов, зловеще молчали высокие стены, и холмы таили в себе угрозу, и смолкли насмешки орков.
Тогда Морготов полководец выслал всадников словно бы для переговоров, и подъехали они к внешним укреплениям Барад Эйтель. С собою привезли они Гельмира, сына Гуилина, эльфа знатного рода из Нарготронда: он был захвачен в Браголлах, и враги ослепили его; и герольды вывели пленника вперед, крича:
— У нас дома еще много таких же, но вам стоит поторопиться, коли хотите застать их в живых. Ибо со всеми мы обойдемся вот так же — дайте только вернуться.
И они отрубили Гельмиру руки и ноги — и бросили его у стен.
По роковой случайности в этом самом месте аванпоста стоял Гвиндор, сын Гуилина, со многими эльфами Нарготронда; и, воистину, выступил он на войну, собрав столько воинов, сколько смог, поскольку горевал о захваченном в плен брате. Теперь же, пылая гневом, он вскочил в седло и во главе отряда всадников бросился в погоню за герольдами, и зарубили их эльфы, и все воины Нарготронда устремились следом, и глубоко вклинились в ангбандские ряды. При виде этого воодушевилось войско нолдор, и Фингон надел свой белый шлем и велел трубить в трубы, и все его воинство хлынуло вдруг с холмов и ринулось в атаку.
Засверкали мечи нолдор, извлеченные из ножен, словно огонь, пожирающий сухой тростник; столь яростным и стремительным оказался натиск эльдар, что замыслы Моргота едва не пошли прахом. Армия, посланная им на запад, дабы отвлечь неприятеля, была сметена и уничтожена прежде, чем к ней подоспело подкрепление, и стяги Фингона взвились над равниной Анфауглит и затрепетали под стенами Ангбанда.
В первых рядах сражались Гвиндор и эльфы Нарготронда: даже теперь невозможно было сдержать их: они прорвались во внешние ворота и перебили стражу во дворе Ангбанда, и Моргот содрогнулся на своем подземном троне, заслышав удары в двери. Но Гвиндор оказался в ловушке: его захватили живым, а отряд его уничтожили до последнего воина; ибо Фингон не сумел прийти к нему на помощь. Через бесчисленные потайные двери Тангородрима Моргот провел на поверхность основные силы, что ждали своего часа, и Фингон был отброшен от стен Ангбанда с великими потерями.
И вот на четвертый день войны на равнине Анфауглит началась Нирнаэт Арноэдиад, Битва Бессчетных Слез; и ни одной повести не вместить всего ее горя. Обо всем, что случилось в восточной части поля битвы — о том, как гномы Белегоста обратили в бегство дракона Глаурунга; о предательстве восточан и о разгроме воинства Маэдроса, и о бегстве сынов Феанора, более не говорится здесь ни слова. На западе же армия Фингона отступила через пески — там пал Халдир, сын Халмира, и почти все мужи народа Бретиля. На пятый день, когда опустилась на землю ночь, воинство Фингона находилось еще далеко от Эред Ветрин; ангбандские полчища окружили его, и сражение длилось до рассвета, и все теснее смыкалось кольцо. Но с зарей пришла надежда: донесся звук рогов Тургона, что вел на подмогу основное войско Гондолина: а до того Тургон стоял лагерем южнее, охраняя ущелья Сириона, и удержал он бо?льшую часть своего народа от опрометчивой атаки. Теперь же он спешил на помощь брату; сильны были нолдор Гондолина, и строй их сиял, точно река расплавленной стали под лучами солнца, — ибо меч и доспех последнего из воинов Тургона ценились дороже выкупа, что брали когда-либо за короля из рода людей.
И вот отряд королевских дружинников прорвался сквозь ряды орков, и Тургон мечом проложил путь к брату. Рассказывают, что радостной была встреча Тургона и Хурина в разгар битвы — Хурин же сражался бок о бок с Фингоном. На краткое время оттеснили назад ангбандские полчища, и вновь стал отступать Фингон. Но, разгромив Маэдроса на востоке, Моргот ныне располагал огромными силами, и не успели Фингон с Тургоном отойти под защиту холмов, как на них хлынул поток врагов, втрое превышающий поредевшие рати эльфов. Был там Готмог, войсководитель Ангбанда: его армия черным клином врезалась между эльфийскими воинствами, отбросив Тургона и Хурина к Топи Серех, а Фингон оказался в кольце врагов. И бросился на него Готмог: мрачная то была встреча. И вот Фингон остался один среди поверженной своей дружины, и бился он с Готмогом, пока не подобрался сзади еще один балрог и не захлестнул его стальной плетью. Тогда Готмог зарубил Фингона своим черным топором, и из рассеченного шлема Фингона взметнулось белое пламя. Так пал король нолдор, и враги булавами вбили его тело в грязь, а королевское знамя, синее с серебром, втоптали в пролитую им кровь. Битва была проиграна; но Хурин, Хуор и немногие уцелевшие из Дома Хадора еще сражались плечом к плечу с Тургоном из Гондолина, не отступая ни на шаг; и полчищам Моргота не удавалось отбить ущелье Сириона. Тогда обратился Хурин к Тургону и молвил:
— Уходи, владыка, пока есть время! Ты — последний из Дома Финголфина, и в тебе заключена последняя надежда эльдар. Пока стоит Гондолин, в сердце Моргота будет жить страх.
— Недолго теперь оставаться Гондолину сокрытым от чужих глаз, а как только обнаружат город, суждено ему пасть, — отозвался Тургон.
— Однако ж, если выстоит город еще немного, — проговорил Хуор, — тогда из дома твоего явится надежда эльфов и людей. Вот что я скажу тебе, владыка, в смертный мой час: хотя расстаемся мы сейчас навсегда, и не увижу я вновь твоих белокаменных стен, от тебя и меня родится и взойдет над миром новая звезда. Прощай!
А Маэглин, сын сестры Тургона, стоял тут же и слышал эти слова, и крепко их запомнил.
Тогда Тургон внял совету Хурина и Хуора и отдал приказ своему войску отступать в ущелья Сириона, а военачальники его Эктелион и Глорфиндель обороняли от врага правый и левый фланги, поскольку единственная дорога в тех краях была весьма узка и пролегала вдоль западного берега Сириона, что постепенно набирал силу. Но люди Дор-ломина прикрывали отступление, как пожелали того Хурин и Хуор, ибо сердца их противились тому, чтобы бежать из северных земель, и если не суждено было им возвратиться к домам своим, вознамерились они держаться до конца. Вот так Тургон пробился к югу и, выйдя из-под прикрытия Хурина и Хуора, прошел вниз по течению Сириона и ускользнул от врагов, и исчез в горах, сокрывшись от взора Моргота. Братья же собрали вокруг себя уцелевших воинов из Дома Хадора и, пядь за пядью, отступили, наконец, за Топь Серех, так, что прямо перед ними тек Ривиль. Там остановились они и более не отступали.
Тогда обрушились на них все ангбандские полчища, и поток запружен был мертвыми телами; враги окружили остатки войск Хитлума, и все теснее смыкалось кольцо — так морской прилив надвигается на скалу. На шестой день, когда Солнце склонялось к западу и удлинились темные тени Эред Ветрин, Хуор пал, пронзенный отравленной стрелой, что впилась ему в глаз; а вокруг него беспорядочной грудой лежали мертвые тела доблестных воинов Хадора. Орки поотрубали им головы и свалили в кучу — точно курган чистого золота в закатном зареве.
Хурин выстоял дольше других. Оставшись же в одиночестве, он отшвырнул свой щит и поднял двумя руками топор орочьего военачальника; и говорится в песнях, что лезвие топора дымилось от черной крови троллей из дружины Готмога — и со временем затупилось; и всякий раз, как падал поверженный враг, Хурин восклицал: «Аурэ энтулува! Еще придет день!» Семьдесят раз издавал он этот клич; но наконец враги захватили его живым по повелению Моргота, который замыслил причинить ему больше зла, нежели просто смерть. Орки вцеплялись в Хурина когтями, и не разжималась хватка, даже когда Хурин отсекал им лапы; и не убывало число врагов, и, наконец, Хурин рухнул, погребенный под тяжестью их тел. Тогда Готмог связал его и, насмехаясь, потащил в Ангбанд.
И вот Солнце опустилось за море, и закончилась битва Нирнаэт Арноэдиад. В Хитлуме наступила ночь, и с Запада налетел ураган.

Моргот торжествовал победу, хотя не все еще сбылись подсказанные злобой замыслы. Одна дума не давала ему покоя и омрачала его триумф беспокойством: Тургон ускользнул из его тенет — а из всех своих врагов именно Тургона Морготу особенно хотелось захватить или уничтожить. Тургон из великого Дома Финголфина ныне по праву стал королем над всеми нолдор, Моргот же ненавидел Дом Финголфина и боялся его, ведь род сей презирал его в Валиноре и был в дружбе с Улмо, его недругом; а также и потому еще, что Финголфин изранил Моргота в битве. Никого так не страшился Моргот, как Тургона: еще встарь, в Валиноре, приметил его Моргот, и при одном только приближении Тургона темная тень омрачала его душу, предвещая, что когда-нибудь, в неведомом еще сужденном будущем Тургон явится орудием его гибели.

Глава IV
УХОД ТУРИНА

Л ишь трое мужей вернулись в конце концов в Бретиль недобрым путем через Таур-ну-Фуин; когда же Глорэдель, дочь Хадора, узнала о гибели Халдира, она умерла от горя.
В Дор-ломин вестей так и не пришло. Риан, жена Хуора, обезумев, бежала в глушь; там приютили ее Серые эльфы Митрима, когда же родился сын ее Туор, эльфы взяли его на воспитание. А Риан ушла к кургану Хауд-эн-Нирнаэт, и легла там на землю, и умерла.
Морвен Эледвен осталась в Хитлуме, во власти немой скорби. Сыну ее Турину шел лишь девятый год, и она вновь носила под сердцем дитя. Жилось ей несладко. Край тот наводнили восточане, и жестоко обращались они с людьми народа Хадора — отбирали все добро их и обращали в рабство. Всех жителей родной земли Хурина, способных к работе или годных хоть на что-нибудь, угнали в плен, даже юных дев и отроков, а стариков перебили или уморили голодом. Однако ж до поры не смели восточане поднять руку на Владычицу Дор-ломина или выгнать ее из дому; ходили среди них слухи, будто связываться с нею опасно, будто ведьма она и якшается с белыми демонами — так называли восточане эльфов, ибо ненавидели их, а боялись — еще больше. По той же причине страшились и избегали они гор, где укрылись многие эльдар, — в особенности же тех, что на юге, и разграбив и опустошив захваченные области, восточане вновь отступили севернее. А дом Хурина стоял на юго-востоке Дор-ломина, неподалеку от гор; так, речка Нен Лалайт брала начало под сенью вершины Амон Дартир, за которой начинался крутой перевал. Через тот перевал путник выносливый и стойкий мог пересечь Эред Ветрин и через истоки Глитуи спуститься в Белерианд. Но восточане о том не ведали, равно как и Моргот до поры до времени; так что весь тот край, пока стоял Дом Финголфина, был надежно огражден от Врага и никто из его прислужников вовеки не забредал туда. Полагал Моргот, что стена Эред Ветрин непреодолима как для беглецов с севера, так и для нападения с юга; воистину, ни для кого, кроме птиц, иных путей и не было между Топью Серех и далеким западом, где Дор-ломин переходил в Невраст.
Вот так и случилось, что после первых набегов Морвен оставили в покое, хотя в окрестных лесах рыскали лихие люди и опасно было удаляться от дома. Под кровом Морвен по-прежнему жил Садор-плотник, несколько стариков и старух и Турин, которому она не позволяла и шагу ступить со двора. Однако ж усадьба Хурина вскорости пришла в упадок, и хотя Морвен трудилась не покладая рук, она обнищала — и голодала бы, кабы не помощь, что втайне посылала ей Аэрин, родственница Хурина; ибо некий восточанин именем Бродда силой взял ее в жены. Горько было Морвен принимать милостыню, но не отвергала она вспоможения — ради Турина и ради нерожденного еще дитяти, и еще потому, что, как сама она говорила, это — толика ее же собственного достояния. Ведь не кто иной, как Бродда захватил добро, и скот, и людей Хурина, и забрал все, что мог, к себе в дом. Храбр и дерзок был Бродда, однако среди соплеменников своих особым почетом не пользовался, пока не пришли они в Хитлум; жадный до богатства, он готов был завладеть землями, на которые другие люди его сорта не зарились. Морвен видел он лишь однажды, когда выехал грабить ее усадьбу; но оказавшись с нею лицом к лицу, преисполнился великого страха. Померещилось Бродде, будто заглянул он в беспощадные глаза белого демона, и убоялся он, как бы не постигло его какое зло, и не стал он разорять ее дом, и Турина не обнаружил, иначе недолго прожил бы наследник законного правителя.
Бродда обратил в рабство Соломенноголовых, как прозвал он народ Хадора, и повелел им выстроить ему деревянный дом к северу от усадьбы Хурина; а рабов держал за частоколом, точно скотину в хлеву, но стерегли их вполглаза. Не все они смирились со своей участью; иные храбрецы готовы были помогать Владычице Дор-ломина, даже с опасностью для жизни; от них-то Морвен и получала тайные вести, пусть и безрадостные, о том, что делается в округе. Аэрин же Бродда взял в жены, не в наложницы, ибо в его окружении женщин было мало, и ни одна не могла сравниться с дочерьми эдайн; а Бродда надеялся стать в той земле могучим владыкой и обзавестись наследником, дабы было кому передать власть.
О том, что произошло, и о том, что сулили грядущие дни, Морвен сыну почти не рассказывала, а он боялся нарушить ее молчание расспросами. Когда восточане впервые объявились в Дор-ломине. Турин спросил у матери.
— Когда же вернется отец мой и выдворит это мерзкое ворье? Отчего он все не едет?
— Про то мне неведомо. — ответствовала Морвен. — Может статься, он погиб или в плену; а может статься, вынужден был отступить далеко прочь и нескоро удастся ему возвратиться сквозь кольцо врагов.
— Тогда думается мне, он мертв, — проговорил Турин, сдерживая слезы при матери, — ибо, будь он жив, так непременно пришел бы к нам на помощь, и никто не сумел бы ему помешать.
— Сдается мне, ни в том, ни в этом правды нет, сын мой, — отозвалась Морвен.

По мере того как шло время, на душе у Морвен делалось все тяжелее, и все сильнее тревожилась она за своего сына Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса, ибо не видела она для него будущности иной, нежели угодить в рабство к восточанам, не успеет он и повзрослеть толком. Тут вспомнила она свою беседу с Хурином, и мысли ее вновь обратились к Дориату, и наконец, решилась она втайне отослать Турина из дому, ежели удастся, и молить короля Тингола, чтобы приютил мальчика. И пока сидела она, размышляя, как бы это устроить, отчетливо зазвучал в ее голове голос Хурина, наставляющий: «Уходи, не мешкая! Не жди меня!». Но близились роды, а путь предстоял тяжкий и опасный; и чем дальше, тем меньше приходилось уповать на спасение. А сердце по-прежнему обманывало ее надеждой, в которой она сама себе не признавалась: в глубине души она чувствовала — Хурин жив, и в бессонных ночных бдениях прислушивалась, не услышит ли знакомые шаги, либо просыпалась, думая, будто со двора донеслось ржание коня его Арроха. Более того, хотя охотно согласилась бы она, чтобы сын ее воспитывался в чужих чертогах, по обычаю того времени, сама она еще недостаточно смирила гордость, чтобы жить приживальщицей, пусть даже и при короле. Потому не вняла она голосу Хурина, или воспоминанию о том голосе, и так спрялась первая нить судьбы Турина.

Уже близилась осень Года Скорби, когда Морвен наконец решилась, и тогда заторопилась она, ибо времени на путешествие осталось в обрез, она же боялась, что Турина схватят, если прождать до весны. Восточане рыскали вокруг ограды, шпионя за усадьбой. Так что нежданно объявила она Турину:
— Отец твой не возвращается. Потому уйти придется тебе, и вскорости. Таково его пожелание.
— Уйти? — воскликнул Турин. — Куда же пойдем мы? За Горы?
— Да, — подтвердила Морвен, — за Горы, далеко на юг. На юг — там, возможно, осталась еще надежда. Но я не сказала «мы», сын мой. Тебе должно уйти, а мне — остаться.
— Я не пойду один! — воскликнул Турин. — Я тебя не оставлю. Отчего нам не уйти вместе?
— Я не могу уйти, — промолвила Морвен. — Но ты пойдешь не один. Я отошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.
— Разве не пошлешь ты Лабадала? — спросил Турин.
— Нет; ибо Садор хром, а путь предстоит тяжкий, — отозвалась Морвен. — А поскольку ты мой сын, и времена нынче суровые, я скажу горькую правду: в дороге ты можешь погибнуть. Год близится к концу. Но если ты останешься, худшая участь тебе грозит: станешь рабом. Если хочешь ты быть мужчиной, когда войдешь в возраст, ты сделаешь так, как я говорю, и страхи отринешь.
— Ведь покину я тебя лишь на Садора и слепого Рагнира, и старух, — промолвил Турин. — Разве не говорил мой отец, что я — наследник Хадора? Наследнику должно оставаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь и впрямь жалею я, что отдал свой нож!
— Наследнику должно остаться, но он не может, — возразила Морвен. — Зато в один прекрасный день он, верно, вернется. Так ободрись же! Ежели станет совсем туго, я последую за тобою — коли смогу.
— Как же ты отыщешь меня в глуши? — промолвил Турин, и внезапно не сдержался и разрыдался в открытую.
— Будешь плакать, так кое-кто другой тебя найдет прежде меня, — отвечала Морвен. — Я знаю, куда идешь ты, и ежели доберешься до места и там останешься, там и отыщу тебя, коли смогу. Ибо посылаю я тебя к королю Тинголу в Дориат. Разве не предпочел бы ты быть гостем короля, нежели рабом?
— Не знаю, — промолвил Турин. — Я не знаю, что такое раб.
— Вот я и отсылаю тебя, чтобы тебе не довелось о том узнать, — отозвалась Морвен. И поставила она сына перед собою, и заглянула ему в глаза, словно пытаясь разгадать некую загадку. — Тяжко, Турин, сын мой, — проговорила она наконец. — И тяжко не только тебе. Непросто мне в лихие дни решать, как бы поступить лучше. Но поступаю я так, как мнится мне правильным; иначе зачем бы мне расставаться с самым дорогим, что только у меня осталось?
Более они промеж себя о том не говорили, и горевал Турин, и не знал, что и думать. Поутру отправился он к Садору, который рубил дрова на растопку, дров же у них было мало, ибо в лес ныне выходить никто не решался. Опершись на костыль, поглядел Садор на парадное кресло Хурина, незаконченным задвинутое в угол.
— Тоже пойдет на дрова, — промолвил он. — В наши дни не до жиру — быть бы живу.
— Не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется домой — и порадуется, видя, что ты для него смастерил, пока его не было.
— Ложные надежды опаснее страхов, — отозвался Садор, — и зимой нас не согреют. — Он погладил резьбу на кресле и вздохнул. — Зря время потратил, хотя по сердцу мне была работа, — посетовал он. — Но все такие вещи живут недолго, и радость созидания — единственный от них прок, сдается мне. А теперь верну-ка я тебе подарок.
Турин протянул руку — и тут же ее отдернул.
— Дары забирать назад не подобает, — сказал он.
— Если вещь принадлежит мне, разве не волен я отдать ее, кому захочу?
— Волен, — отозвался Турин, — кому угодно, кроме меня. А почему хочешь ты отдать нож?
— Не надеюсь я боле воспользоваться им для достойного дела, — промолвил Садор. — Отныне не будет иной работы Лабадалу, кроме рабьей.
— А что такое раб? — спросил Турин.
— Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, — отвечал Садор. — Кормят только того ради, чтобы не сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти. А эти лиходеи, случается, убивают либо причиняют боль просто развлечения ради. Я слыхал, они отбирают тех, которые легки на ногу, и травят их собаками. Да они быстрее учатся у орков, нежели мы — у Дивного Народа.
— Теперь я понял, — отозвался Турин.
— Жаль, что приходится тебе понимать такое в твои годы, — промолвил Садор, но, увидев странное выражение в лице Турина, спросил: — И что ты понял?
— Почему мать меня отсылает, — отозвался Турин, и глаза его наполнились слезами.
— А! — откликнулся Садор и пробормотал про себя: «И зачем было мешкать так долго?» И, оборотясь к Турину, молвил: — По мне, так плакать тут не о чем. Но не след тебе пересказывать замыслы твоей матери вслух Лабадалу или кому бы то ни было. Ныне все стены и ограды имеют уши, и владельцы тех ушей отнюдь не русоголовы.
— Но должен же я поговорить хоть с кем-нибудь! — воскликнул Турин. — Я всегда тебе все рассказываю. Я не хочу тебя бросать, Лабадал. Не хочу покидать ни дома, ни матери.
— Должно тебе понять ныне: ежели ты останешься, скоро придет конец Дому Хадора, — промолвил старик. — Лабадал не хочет, чтобы ты уходил; но Садор, слуга Хурина, порадуется, когда сын Хурина окажется недосягаем для восточан. Ну же, право, ничего тут не попишешь; придется расстаться. Может, хоть теперь возьмешь мой нож как прощальный дар?
— Нет! — откликнулся Хурин. — Я ухожу к эльфам, к королю Дориата — так говорит мать. Там мне, верно, не знать недостатка в таких вещах. А вот подарков я тебе присылать не смогу, Лабадал. Далеко я буду — и совсем один. — И Турин разрыдался; но сказал ему Садор:
— Что такое? Где же сын Хурина? Не он ли мне обещался: «Я стану ратником эльфийского короля, как только подрасту»?
Тогда Турин сдержал слезы и молвил:
— Хорошо же; если таковы были слова сына Хурина, должно ему сдержать их — и уйти. Но всякий раз, как говорю я, что сделаю то и это, в конечном счете все оборачивается иначе, нежели мне мнилось. Теперь уже не хочу я того. Впредь надо быть осмотрительнее в речах и не говорить лишнего.
— Оно и впрямь к лучшему, — согласился Лабадал. — Сколь многие тому учат, сколь немногие тому следуют! Заглянуть в будущее нам не дано; так не будем же и пытаться. Дня сегодняшнего более чем достаточно.

И вот собрали Турина в путь, и распрощался он с матерью и тайно отбыл вместе с двумя спутниками. Но когда те велели Турину оглянуться на отчий дом, боль разлуки пронзила ему сердце словно меч, и воскликнул он:
— Морвен, Морвен, когда же увижу я тебя снова?
Крик этот в лесистых холмах эхом долетел до Морвен, стоявшей на пороге, и стиснула она дверной косяк так, что из-под ногтей выступила кровь. То было первое горе Турина.
В начале следующего года Морвен родила дочь и нарекла ее Ниэнор, что означает Скорбь. Когда же появилась она на свет, Турин был уже далеко. Долгий путь изобиловал опасностями, ибо власть Моргота распространялась все шире; но проводниками при мальчике были Гетрон и Гритнир, чья молодость пришлась на времена Хадора, и хотя ныне они состарились, были они весьма отважны и хорошо знали тамошние земли: нередко доводилось им странствовать по Белерианду в былые дни. Так волею судьбы и благодаря собственной доблести перевалили они через Тенистые горы и спустились в долину Сириона, и вступили в лес Бретиль; и наконец, изможденные и усталые, достигли границ Дориата. Но там сбились они с пути и запутались в тенетах магии Королевы и плутали, не зная дороги, среди нехоженых чащ, пока не иссякли у них припасы. Едва не погибли они, поскольку зима с севера пришла холодная; но не столь легкая участь была уготована Турину. Нежданно-негаданно заслышали отчаявшиеся путники пение рога. В краях тех охотился Белег Могучий Лук: величайший из следопытов тех времен, неотлучно жил он на границах Дориата. Заслышав их крики, Белег поспешил к ним на помощь, и дал им еды и питья, и спросил, кто они и откуда, и преисполнился изумления и сострадания. С приязнью взглянул он на Турина, ибо тот унаследовал красоту матери и глаза отца, и был силен и крепок.
— О какой же милости станешь просить ты короля Тингола? — спросил Белег мальчика.
— Хотел бы я стать одним из его рыцарей и биться с Морготом, и отомстить за отца, — отвечал Турин.
— Верно, так оно и будет, когда прибавится тебе лет, — отозвался Белег. — Хотя мал ты покуда, у тебя все задатки доблестного мужа, достойного зваться сыном Хурина Стойкого, ежели такое возможно. — Имя же Хурина почиталось во всех эльфийских землях. Потому Белег охотно согласился проводить скитальцев, и отвел их в сторожку, где жил в ту пору с другими охотниками; там обрели они приют, а в Менегрот между тем отправили гонца. Когда же пришла весть, что Тингол и Мелиан согласны принять сына Хурина и его провожатых, Белег повел их тайными тропами в Сокрытое Королевство.
Так Турин пришел к великому мосту через Эсгалдуин и вступил в ворота Тинголовых чертогов, и еще ребенком узрел чудеса Менегрота, коих доселе не видел никто из смертных, кроме одного только Берена. Гетрон пересказал Тинголу и Мелиан послание Морвен; Тингол же оказал гостям добрый прием и усадил Турина к себе на колени в честь Хурина, величайшего из мужей, и Берена, его родича. Немало подивились все, кто был в зале, ибо означало это, что Тингол принял Турина на воспитание; а в ту пору не случалось того, чтобы короли оказывали людям подобную милость, да и впредь не поступали так эльфийские владыки. И сказал мальчику Тингол:
— Здесь, о сын Хурина, отныне дом твой; и пока жив ты, будешь ты почитаться моим сыном, хоть ты и человек. Мудрость обретешь ты превыше того, что отмерено смертным; эльфийское оружие вложат тебе в руки. Возможно, наступит день, когда отвоюешь ты отцовские земли в Хитлуме; ныне же живи здесь, окруженный любовью.

Так Турин поселился в Дориате. Гетрон и Гритнир, его провожатые, до поры оставались с ним, хотя всем сердцем стремились вернуться к госпоже своей в Дор-ломин. И вот старость и недуг подкосили Гритнира, и дожил он век свой при Турине; Гетрон же ушел, и Тингол послал с ним надежных провожатых, в защиту и помощь, и поручено им было доставить Морвен послание Тингола. Добрались они наконец до усадьбы Хурина, и когда узнала Морвен, что Турин с почетом принят в чертогах Тингола, полегчало у нее на душе; эльфы же принесли ей богатые дары от Мелиан и приглашение вернуться вместе с гонцами Тингола в Дориат. Ибо Мелиан мудра была и прозорлива, и надеялась тем самым отвратить зло, замышляемое Морготом. Но не пожелала Морвен покинуть дом, и упорствовала в своем решении, не смирив до поры гордости; притом Ниэнор была грудным младенцем. Потому Морвен отослала эльфов Дориата со словами благодарности и одарила их последними золотыми вещицами, что у нее оставались, скрывая нищету свою; и наказала передать Тинголу Шлем Хадора. Турин же с нетерпением ждал возвращения Тинголовых посланцев; когда же вернулись они одни, он убежал в леса и расплакался: знал он о приглашении Мелиан и надеялся, что Морвен придет. То было второе горе Турина. Когда же гонцы передали ответ Морвен, Мелиан преисполнилась сострадания, ибо читала в душе у нее; и поняла Мелиан, что судьбу, кою провидит она, отвратить не так-то просто.
Шлем Хадора вручили Тинголу. Шлем тот откован был из серой стали, изукрашен золотом, и вились по нему руны победы. И хранил он владельца от ран и от смерти: ибо ломался меч от удара по шлему, и стрела отлетала, не причинив вреда. Сработал его Тельхар, кузнец из Ногрода, прославленный своими творениями. Шлем снабжен был забралом (вроде тех, что гномы использовали в своих кузнях, прикрывая глаза); и тот, кто надевал шлем, обличьем своим вселял страх в сердца всех, его лицезревших, сам же защищен был от стрелы и огня. На гребне шлема гордо красовалась золоченая фигура дракона Глаурунга; ведь сделали шлем вскорости после того, как дракон впервые выполз за Морготовы врата. Хадор, а после него и Галдор, часто надевали этот шлем в битву, и воодушевлялось хитлумское воинство, видя, как высится шлем над битвенным полем, и восклицали они: «Золотой змей Ангбанда не чета Дракону Дор-ломина!» Хурину же тяжек был Драконий Шлем; да и не желал он носить его, говоря: «Лучше истинное свое лицо покажу я врагу». Однако ж почитал он шлем одним из величайших сокровищ своего дома.
А у Тингола были в Менегроте глубокие оружейни, где хранилось без числа оружия: металл доспехов, сработанный на манер рыбьей чешуи, сиял, точно вода под луной; были там мечи и топоры, щиты и шлемы, откованные самим Тельхаром или его наставником Гамилем Зираком Старым, или эльфийскими кузнецами еще более искусными. Ибо иные сокровища, полученные королем в дар, привезены были из Валинора и вышли из рук искусного Феанора, а мастера более великого не рождалось за всю историю мира. Однако ж Тингол принял Шлем Хадора так почтительно, как если бы сам обладал лишь малою толикой богатств, и повел учтивые речи, говоря:
— Гордое чело венчал этот шлем: носили его отец и дед Хурина.
И тут пришла ему в голову мысль, и призвал он Турина, и поведал ему, что Морвен послала сыну великое сокровище, наследие праотцев его.
— Прими же ныне Драконий Шлем Севера, — промолвил король, — и когда придет срок, носи его с честью.
Но Турин был еще слишком мал, и недостало у него сил поднять шлем, и, скорбя душою, оставил он дар без внимания.

Глава VI
ТУРИН СРЕДИ ИЗГОЕВ

Н ыне же повествование вновь возвращается к Турину. Он, почитая себя изгоем, коего король станет преследовать, не вернулся к Белегу на северные границы Дориата, но ушел на запад и, незамеченным покинув пределы Хранимого Королевства, оказался в лесах к югу от Тейглина. До Нирнаэт там жило немало людей в отдельно стоящих хуторах: по большей части принадлежали они к народу Халет, однако правителя над ними не было; жили они как охотой, так и землепашеством, выпасали свиней, возделывали расчищенные участки, отгородив их от дикой чащи. Теперь почти все эти люди погибли либо бежали в Бретиль, и в краю том хозяйничали орки да разбойники. Ибо в те лихие времена бездомные, отчаявшиеся люди сбивались с пути: были среди них и те, кто уцелел в проигранных битвах и на разоренных землях; а иных изгнали в глушь за совершенные преступления. Они охотились, промышляли себе пищу, какую могли; многие занялись грабежом и не ведали жалости, когда подгонял их голод либо иная нужда. Зимой они становились особенно опасны — под стать волкам; те, кто еще защищал дома свои, так их и называли: гаурвайт, люди-волки. Человек шестьдесят сбились в отряд, скитаясь по лесам за пределами западных границ Дориата; и ненавидели их едва ли меньше орков, ибо были среди них изгои, ожесточенные сердцем и озлобленные против своих же соплеменников.
Самым жестоким среди них был некто именем Андрог: ему пришлось бежать из Дор-ломина из-за убийства женщины; из той же земли пришли и другие — старый Алгунд, самый старший в отряде, что спасся из битвы Нирнаэт, и Форвег, как сам он себя называл, светловолосый, с бегающими блестящими глазами, дюжий и храбрый; давно отрекся он от обычаев эдайн народа Хадора. Однако даже теперь являл он порою и мудрость, и великодушие; он возглавлял отряд. Ныне число их умалилось примерно до пяти десятков, ибо многие погибли в стычках или не выдержали лишений и тягот; и сделались изгои весьма опасливы и высылали вперед разведчиков или дозорных, будь то в пути или на привале. Так что, едва Турин забрел в их угодья, разбойники о том прознали, выследили его и взяли в кольцо — и, выйдя на прогалину у ручья, внезапно оказался он в кругу людей с натянутыми луками и обнаженными мечами.
Турин остановился, но страха не выказал.
— Кто вы такие? — спросил он. — Я думал, одни только орки устраивают засаду на людей; вижу, что ошибался.
— И, чего доброго, горько пожалеешь о своей ошибке, — промолвил Форвег. — Ибо это наши угодья, и мои люди не дозволяют чужакам свободно здесь разгуливать. В уплату мы отбираем у них жизнь, разве что они в состоянии ее выкупить.
Турин мрачно рассмеялся:
— С меня, с отверженного изгоя, ты выкупа не возьмешь. Можешь обыскать мой труп, но дорогой ценой заплатишь ты за право проверить истинность моих слов. Многие из вас, верно, умрут раньше.
Однако ж казалось, что Турин и впрямь на волосок от гибели, ибо не одна стрела, вложенная в тетиву, дожидалась слова вожака, и хотя на Турине под серой туникой и плащом была эльфийская кольчуга, две-три нашли бы смертоносную цель. Враги стояли слишком далеко: мечом не достать, даже в прыжке. Но Турин вдруг нагнулся, углядев под ногами у кромки ручья камень-другой. В это самое мгновение какой-то разбойник, разозленный его гордыми словами, выстрелил, метя чужаку в лицо, но стрела пронеслась над его головою, Турин же резко распрямился, точно высвобожденная тетива, и швырнул камнем в лучника, и так силен и точен был бросок, что тот рухнул наземь с проломленной головой.
— Живым я бы пригодился вам больше, вместо этого злополучного бедолаги, — промолвил Турин и, обернувшись к Форвегу, молвил: — Коли ты тут предводитель, так не след тебе позволять своим людям стрелять без приказа.
— Я и не позволяю, — отозвался Форвег, — но этот поплатился достаточно быстро. Я возьму тебя вместо него, коли станешь ты лучше прислушиваться к моим словам.
— Стану, — промолвил Турин, — покуда ты — предводитель, и во всем, что предводителю пристало. Однако принять ли нового человека в содружество, решает не он один, сдается мне. Должно выслушать всех и каждого. Есть тут такие, кому я не мил?
Двое разбойников воспротивились; один из них приходился другом убитому. Звался он Улрад.
— Странный способ вступить в отряд — убить одного из лучших наших людей! — промолвил он.
— Он первым бросил мне вызов, — отозвался Турин. — Ну так что ж! Я готов биться с вами обоими, с оружием или голыми руками. Тогда вы сами убедитесь, достоин ли я заменить одного из лучших ваших людей. Но ежели для испытания потребуются луки, тогда лук нужен и мне. — И он шагнул к изгоям, но Улрад попятился назад и сражаться не захотел. Второй же бросил лук наземь и пошел навстречу Турину. То был Андрог из Дор-ломина. Он встал перед Турином и смерил его взглядом.
— Нет, — наконец промолвил он, качая головой. — Всяк знает, я — не трус малодушный, однако же тебе я не ровня. Как и никто из наших, сдается мне. Коли ты к нам примкнешь, я против не буду. Но в глазах у тебя странный блеск; опасный ты человек. Как твое имя?
— Нейтаном, «безвинно обиженным», зову я себя, — промолвил Турин, и Нейтаном с тех пор именовали его изгои; и хотя говорил он, что пострадал от несправедливости (и слишком охотно верил любому, кто утверждал про себя то же самое), ничего более так и не открыл он ни о своей жизни, ни о том, откуда родом. Однако ж ясно было, что некогда занимал он положение весьма высокое и хотя ничего при нем нет, кроме оружия и кольчуги, сработаны они эльфийскими кузнецами. Очень скоро завоевал он одобрение сотоварищей, ибо был силен и отважен, и лесной наукой владел лучше них; соратники же доверяли ему, поскольку Турин не был жаден и о себе думал мало; но боялись его — из-за внезапных вспышек гнева, которых не понимали.
В Дориат Турин вернуться не мог, или гордость не позволяла; в Нарготронд после гибели Фелагунда не допускали никого. Отправиться к малому народу Халет в Бретиль он считал ниже себя, а в Дор-ломин идти не решался, ибо на подступах к нему кишмя кишели враги, и мнилось ему, что в ту пору одинокому путнику нечего и надеяться пройти через перевалы гор Тени. Потому Турин остался с изгоями — ведь в обществе себе подобных легче вынести нужду и лишения в глуши; и поскольку хотелось ему выжить, а постоянно вздорить с ними было невозможно, он почти Не пытался положить конец их злодеяниям. Так вскорости свыкся он с убогой, а зачастую и жестокой жизнью, и однако ж порою пробуждались в нем жалость и отвращение, и тогда страшен он бывал в гневе. Так, среди злодейств и опасностей, дотянул Турин до конца года и выдержал зимние тяготы и голод, пока не настало пробуждение и не пришла ясная весна.
А в лесах Тейглина, как уже говорилось, еще держалось несколько хуторов: жили там люди закаленные и бдительные, хотя ныне осталось их немного. Хотя мало любви питали они к разбойникам и жалеть их особо не жалели, суровой зимой они выносили еды, сколько могли уделить, туда, где гаурвайт могли бы ее найти; так надеялись они избежать нападений изголодавшейся шайки. Но от разбойников благодарности приходилось ждать еще меньше, нежели от зверья и птиц, и спасались те люди лишь благодаря собакам да частоколам. Ибо возделанные поля при каждом хуторе обнесены были высокими живыми изгородями, а усадьбы окружены рвом и палисадом, а от двора к двору пролегали тропы, и в час нужды люди могли призвать помощь, затрубив в рог.
С наступлением весны гаурвайт не стоило задерживаться вблизи поселений: лесные люди, того и жди, собрались бы вместе и затравили их; и все гадал Турин, отчего Форвег не уведет отряд прочь. Ведь южнее, где люди уже не жили, дичи и прочей пищи было больше, и не так опасно. А в один прекрасный день Турин хватился Форвега, а также и друга его Андрога; и спросил он, где они, но сотоварищи лишь расхохотались.
— По своим делам ушли, надо думать, — ответствовал Улрад. — Вскорости небось вернутся, вот тогда мы и снимемся с места — и, чего доброго, весьма поспешно. Повезет нам, если не увяжется за ними весь пчелиный рой.
Ярко сияло солнце, зеленела молодая листва, и Турин, которому опротивел грязный разбойничий лагерь, отправился один далеко в лес. Против воли вспоминал он Сокрытое Королевство и словно наяву слышал названия дориатских цветов как эхо древнего, почти позабытого наречия. Но вдруг услышал он крики: из кустов лещины выбежала насмерть перепуганная девушка, одежды ее были изодраны шипами и колючками. Споткнувшись, она упала на землю, тяжело дыша. Турин же, выхватив меч, бросился к зарослям, зарубил человека, что выломился из орешника, преследуя беглянку, — и лишь тогда узнал в нем Форвега.
А пока стоял он, потрясенно глядя на обагренную кровью траву, из кустов вышел Андрог и тоже остановился в изумлении.
— Недоброе ты содеял, Нейтан! — воскликнул он и выхватил меч. Но Турин уже поостыл — и вопросил Андрога:
— Так где же орки? Ты обогнал их, чтобы помочь девушке?
— Орки? — отозвался Андрог. — Ну и дурень же ты! А еще разбойником называешься! Для изгоев закон один — их собственная надобность. Займись своими делами, Нейтан, и не мешайся в наши.
— Так я и поступлю, — заверил Турин. — Но сегодня наши тропы пересеклись. Оставь женщину мне, или отправишься вслед за Форвегом.
Андрог расхохотался.
— Ну, раз так, поступай как знаешь, — молвил он. — Один я с тобой не справлюсь; вот товарищам нашим это смертоубийство, пожалуй, по душе не придется.
Девушка поднялась на ноги и тронула Турина за плечо. Она поглядела на кровь, потом на Турина, и глаза ее ликующе вспыхнули.
— Убей его, господин! — воскликнула она. — Убей и его тоже! А потом ступай со мной. То-то доволен будет отец мой Ларнах, ежели ты принесешь их головы. За две «волчьи головы» он вознаграждает щедрой рукой.
Турин же спросил у Андрога:
— Далеко ли до ее дома?
— С милю или около того, — отвечал он. — Вон там она живет, на огороженном хуторе. Она вышла за частокол — побродить по лесу.
— Так ступай домой, не мешкая, — проговорил Турин, оборачиваясь к девушке. — И скажи отцу, чтобы лучше за тобой приглядывал. Но не стану я рубить головы своим сотоварищам, дабы купить его благоволение либо что другое.
И он вложил меч в ножны.
— Идем! — позвал он Андрога. — Мы возвращаемся в лагерь. Если хочешь предать земле тело своего вожака, придется тебе справляться самому. Да поторопись, а не то, чего доброго, тревогу поднимут. Оружие его заберешь с собой!
Девушка поспешила домой через лес и не раз оглянулась через плечо, пока не скрылась за деревьями. А Турин, не говоря более ни слова, ушел своим путем. Андрог проводил его взглядом и нахмурился, словно размышляя над неразрешимой загадкой.

Вернувшись в лагерь, Турин заметил, что разбойники изрядно встревожены и беспокойны: слишком долго прожили они на одном месте, вблизи от охраняемых хуторов, и роптали они на Форвега.
— Он рискует за наш счет, — роптали они, — за утехи его платить, чего доброго, придется другим.
— Так выберите себе нового вожака! — объявил Турин, выходя вперед. — Форвег не может больше возглавлять вас; он мертв.
— А тебе откуда знать? — спросил Улрад. — Ты, никак, искал меду в том же улье? Что, Форвега пчелы закусали?
— Нет, — отозвался Турин. — Одного жала оказалось достаточно. Я убил его. Но я пощадил Андрога; он скоро вернется. — И он рассказал, как все было, порицая тех, кто творит подобное; а пока говорил он, вернулся Андрог с оружием Форвега.
— А что, Нейтан! — крикнул он. — Тревогу-то не подняли! Девчонка небось не прочь еще раз с тобой повидаться.
— Довольно шуток, — промолвил Турин, — не то я пожалею, что не отдал ей твою голову. А теперь рассказывай свою повесть, да покороче.
И Андрог рассказал, как все вышло, не особо погрешив против истины.
— Никак в толк не возьму, что там понадобилось Нейтану, — проговорил он. — Но сдается, не то же, что нам. Когда подоспел я, Форвега он уже зарубил. Женщине это пришлось куда как по душе: она напрашивалась пойти с ним, а выкупом за невесту назначила наши головы. Только ему она не глянулась; он отослал ее прочь, а вот что он имел противу вожака, понять не могу. Мою голову он оставил на плечах, за что я благодарен, хоть и дивлюсь тому.
— Тогда не верю я, что ты — из Дома Хадора, — отозвался Турин. — Скорее к роду Улдора Проклятого принадлежишь ты, на службу в Ангбанд пристало тебе наниматься. Но слушайте меня, вы все! — воскликнул он. — Вот какой выбор предоставляю я вам. Либо вы признаете меня предводителем вместо Форвега, либо дадите уйти. Отныне я стану заправлять в отряде — или брошу его. А ежели вы пожелаете убить меня — что ж, попробуйте! Я стану сражаться с вами всеми до тех пор, пока не погибну — или не погибнете вы.
Тогда многие схватились за оружие, но Андрог закричал:
— Нет! Голова, которую пощадил он, не вовсе пуста. Если затеем мы драку, так многие из нас погибнут попусту, прежде чем мы умертвим лучшего среди нас. — И он рассмеялся. — Так вышло, когда он примкнул к нам; вот и теперь история повторяется. Он убивает, дабы расчистить себе место. Если прежде обернулось оно к добру, то и теперь, верно, будет так же; возможно, с ним ожидает нас участь лучшая, нежели рыться в чужих отбросах.
И промолвил старый Алгунд:
— Лучший среди нас… В былые времена и мы поступили бы так же, кабы осмелились; но мы многое позабыли. Глядишь, он в конце концов и приведет нас домой.
При этих словах пришло Турину в голову, что с помощью этого маленького отряда он сумеет стать господином собственных владений. Но поглядел он на Алгунда с Андрогом и молвил:
— Домой, говорите вы? Высоки и холодны горы Тени, что преграждают нам путь. А за ними — народ Улдора, а повсюду вокруг — ангбандские полчища. Ежели опасности эти не пугают вас, семижды семеро мужей, то, может статься, я и поведу вас домой. Но далеко ли уйдем мы, прежде чем погибнем?
Все молчали. Турин же заговорил снова:
— Признаете ли вы меня предводителем? Если да, то я сперва уведу вас прочь, в глушь, подальше от людских поселений. Там либо посчастливится нам больше, либо нет; но по крайней мере меньше станут нас ненавидеть наши сородичи.
Тогда все, кто был там из народа Хадора, подошли к Турину и признали его предводителем; прочие же согласились с их выбором, пусть и без особой охоты. И нимало не мешкая, повел их Турин прочь из тамошних краев.

Немало гонцов разослал Тингол на поиски Турина в пределы Дориата и в приграничные земли; но в тот год, когда бежал он, искали его напрасно, ибо никто не ведал и не догадывался, что Турин примкнул к изгоям и недругам людей. Когда же настала зима, вестники возвратились к королю — все, кроме Белега; он же продолжал путь один.
Но в Димбаре и на северных границах Дориата приходилось туго. Драконий Шлем не являлся более в битвах, недосчитались и Могучего Лука; и расхрабрились прислужники Моргота и все умножались в числе и преисполнялись все большей дерзости. Пришла зима, и минула, и с весной возобновился натиск; Димбар был захвачен, и устрашились люди Бретиля, ибо зло осаждало ныне их границы повсюду, кроме как на юге.
С тех пор как Турин бежал из Дориата, прошел почти год, а Белег все искал его — и убывала его надежда. В своих скитаниях он углубился далеко на север и добрался до Переправы Тейглина, и там, услышав дурные вести о новом набеге орков с нагорья Таур-ну-Фуин, повернул вспять и вышел волею судьбы к хуторам лесных жителей вскорости после того, как Турин покинул эти края. Там услышал он странную повесть, что передавалась из уст в уста. Объявился в лесах некий человек, высокий и благородный, под стать знатному владыке, — а может, эльфийский воин, говорили иные, — и зарубил одного из гаурвайт, и спас дочь Ларнаха, за которой те гнались.
— Гордый он был, — рассказывала дочь Ларнаха Белегу, — глаза яркие; на меня почитай что и не взглянул. Однако ж называл он людей-волков своими сотоварищами — и не стал убивать второго, который стоял тут же и звал его по имени — Нейтаном.
— Разгадаешь ли эту загадку? — спросил Ларнах у эльфа.
— Увы, разгадаю, — отозвался Белег. — Человек, о котором говорите вы, — тот, кого я ищу.
Ничего более не рассказал Белег лесным жителям о Турине, но предостерег их, что на севере собираются вражьи рати.
— Очень скоро орки хлынут в эти земли и опустошат ее, у вас же недостанет сил противостоять этой мощи, — говорил он. — В нынешнем году придется вам наконец распроститься со свободой либо с жизнью. Ступайте в Бретиль, пока не поздно!
И Белег поспешил своим путем, на поиски логова разбойников и примет, по которым сумел бы определить, куда ушли они. Приметы он вскорости обнаружил, но Турин ныне опережал его на несколько дней и передвигался быстро, опасаясь преследования лесных жителей, и пускал в ход все искусство, каким владел, чтобы сбить с толку погоню или направить ее по ложному следу. Он вел своих людей на запад, подальше от лесных жителей и от границ Дориата, пока не пришли они к северной оконечности высокого нагорья, что поднималось между долинами Сириона и Нарога. Там земля была суше, а лес резко обрывался у края хребта. Внизу просматривался древний Южный тракт, что круто поднимался вверх от Переправы Тейглина и вдоль западного подножия вересковых пустошей уводил в Нарготронд. Там до поры и обретались изгои, ни на миг не теряя бдительности, редко задерживаясь на две ночи в одном и том же лагере и почти не оставляя следов своего пребывания ни в пути, ни на привале. Так что даже Белег и тот тщетно старался их настичь. Путь Белег отыскивал с помощью одному ему понятных знаков либо слухов о том, что мимо прошли люди, — слух распространялся среди зверья и птиц, с которыми он умел разговаривать, — и нередко подбирался совсем близко, но всякий раз обнаруживал, что прибежище изгоев опустело, ибо они выставляли часовых и днем, и ночью, и едва заслышав о приближении чужака, быстро снимались с места и уходили.
— Увы! — восклицал Белег. — Слишком хорошо обучил я дитя человеческое лесной и полевой науке! Иной подумал бы, что это — эльфийский отряд.
Однако ж и разбойники уже поняли, что гонится за ними некий неутомимый преследователь, обнаружить которого они никак не могут, но и оторваться от него не удается; и забеспокоились они.

Вскорости после того, как и опасался Белег, орки перешли Бритиах; Хандир Бретильский, собрав все силы, что только смог, дал им отпор, и те прошли через Переправу Тейглина на юг, ища поживы. Многие лесные жители вняли совету Белега и загодя отослали женщин и детей просить убежища в Бретиле. И они, и их сопровождающие спаслись — миновали Переправу вовремя; однако вооруженные мужи, что шли следом, столкнулись с орками и потерпели поражение. Нескольким удалось прорубиться сквозь строй врагов и добраться до Бретиля; многих перебили либо захватили в плен; орки же добрались до хуторов, разграбили их и сожгли. А затем, не мешкая, повернули вспять, на запад, к Тракту, ибо не терпелось им вернуться на север с добычей и с пленниками.
Но дозорные изгоев вскорости о них прознали, и хотя до пленников разбойникам дела не было, при мысли о награбленном добре одолела их жадность. Турин считал, что опасно обнаруживать себя перед орками, не узнав прежде, велика ли их численность; но изгои не желали к нему прислушаться, ибо в глуши лишены были самого необходимого, и некоторые уже жалели, что выбрали Турина вожаком. Потому, взяв с собою единственного спутника именем Орлег, Турин отправился проследить за орками; а командование отрядом поручил Андрогу и велел ему схорониться понадежнее и не покидать укрытия до его возвращения.
Орочье же воинство оказалось куда многочисленнее отряда изгоев, однако ныне орки оказались в землях, куда нечасто дерзали заглядывать; и знали они также, что за Трактом лежит Талат Дирнен, Хранимая равнина, на которой несут стражу дозорные и разведчики Нарготронда; и страшась опасности, не теряли они бдительности, и лазутчики их шныряли между деревьями по обе стороны от шагающего строем войска. Вот так Турина с Орлегом и обнаружили: трое дозорных натолкнулись на них, когда те скрывались в засаде, и хотя двоих они убили, третий сбежал, вопя: «Голуг! Голуг!» — так называли они нолдор. Сей же миг орки наводнили лес и принялись бесшумно его прочесывать, высматривая и вынюхивая тут и там. Турин же, понимая, что на спасение надежды нет, решил по крайней мере обмануть орков и увести их подальше от укрытия своих людей; и по крикам «Голуг!» догадавшись, что враги страшатся лазутчиков Нарготронда, он вместе с Орлегом поспешил на запад. Погоня устремилась за ними, и, как бы они ни петляли и ни запутывали след, в конце концов выгнали их из-под прикрытия леса, и оказались они на виду, и попытались пересечь Тракт, и Орлег рухнул, пронзенный множеством стрел. Турина же спасла эльфийская кольчуга; один скрылся он в чаще по другую сторону от Тракта, и благодаря проворству и ловкости ускользнул от врагов, и далеко углубился в незнакомые ему пределы. А орки, опасаясь, что эльфы Нарготронда, чего доброго, поднимут тревогу, перебили пленников и поспешили прочь, на Север.

Когда же минуло три дня, а Турин с Орлегом все не возвращались, кое-кто из изгоев решил, что пора бы покинуть пещеру, где отряд прятался, однако Андрог с ними не соглашался. А пока спорили они, нежданно-негаданно возникла перед ними одетая в серое фигура: наконец-то отыскал их Белег. Он шагнул вперед и показал им пустые ладони, давая понять, что безоружен, но изгои в страхе повскакивали с мест, и Андрог, зайдя сзади, набросил на него петлю и затянул ее, обездвижив ему руки.
— Если гостям вы не рады, так надо караулить зорче, — промолвил Белег. — Отчего встречаете вы меня так? Я пришел как друг и ищу друга. Нейтаном, как я слышал, вы его зовете.
— Его здесь нет, — отозвался Улрад. — Но откуда бы тебе знать это имя? — Разве что долго выслеживал ты нас.
— Долго, еще как долго, — подтвердил Андрог. — Вот — тень, что неотступно нас преследовала. Теперь мы, верно, узнаем доподлинно, что ему надо. — И приказал он привязать Белега к дереву рядом с пещерой, и, туго стянув ему руки и ноги, изгои принялись его допрашивать. На все их расспросы Белег отвечал одно и то же:
— Друг я вашему Нейтану с тех самых пор, как впервые повстречал его в лесах; он же в ту пору был малым ребенком. Ищу я его лишь из любви и несу ему добрые вести.
— Давайте убьем его и избавимся от соглядатая, — в сердцах объявил Андрог; и глянул он на могучий лук Белега и возжелал завладеть им, ибо был лучником. Но те, что не вовсе ожесточились сердцем, возразили, и сказал ему Алгунд:
— Глядишь, вожак еще возвратится — то-то пожалеешь ты, коли узнает он, что разом лишили его и друга, и добрых вестей.
— Не верю я басням этого эльфа, — возразил Андрог. — Он — лазутчик дориатского короля. А ежели и впрямь пришел он с вестями, пусть перескажет их нам; а мы уж сами решим, стоит ли оставлять вестника в живых.
— Я дождусь вашего вожака, — промолвил Белег.
— Значит, стоять тебе здесь до тех пор, пока не заговоришь, — объявил Андрог.
И подстрекаемые Андрогом, изгои оставили Белега привязанным к дереву без воды и пищи, а сами сидели рядом, и ели и пили; но он не сказал им более ни слова. Когда минули так два дня и две ночи, разбойники преисполнились ярости и страха, и не терпелось им уйти; теперь большинство готово было убить эльфа. С наступлением ночи все они столпились вокруг пленника, и Улрад принес головню из костерка, разведенного у входа в пещеру. В этот самый миг возвратился Турин. Неслышно приблизившись по обыкновению своему, он остановился в тени позади круга людей и в свете головни разглядел изможденное лицо Белега.
Словно стрела ударила ему в грудь и, как если бы в разгар зимы нежданно-негаданно наступила оттепель, за много лет невыплаканные слезы выступили на глазах его. И метнулся он вперед, и подбежал к дереву.
— Белег! Белег! — закричал он. — Как оказался ты здесь? И почему стоишь так?
Сей же миг перерезал он путы, и Белег рухнул ему на руки.
Когда же Турин выслушал все, что сочли нужным рассказать ему его люди, вознегодовал он и опечалился; но поначалу занимался он только Белегом. А выхаживая друга, сколько хватало умения, задумался Турин о своей лесной жизни, и обратил свой гнев на себя самого. Ибо изгои нередко убивали чужаков, ежели заставали их поблизости от своего логова либо устраивали на людей засады, и Турин тому не препятствовал, и зачастую сам дурно отзывался о короле Тинголе и о Серых эльфах, так что и его вина была в том, что видели в них врагов.
— Жестоки вы были, — горько сказал он своим людям, — и жестоки без нужды. Никогда доселе не мучили мы пленников; но к этой орочьей забаве привела нас сама наша жизнь. Беззаконны и бесплодны были все деяния наши, служили мы лишь самим себе, да растравляли ненависть в сердцах наших.
Молвил Андрог:
— А кому же и служить нам, как не самим себе? Кого любить нам, ежели все нас ненавидят?
— Я, во всяком случае, не подниму больше руки на эльфов и людей, — промолвил Турин. — Довольно у Ангбанда слуг. Ежели прочие не дадут клятвы заодно со мной, я стану жить один.
Тут Белег открыл глаза и приподнял голову.
— Не один! — возразил он. — Теперь наконец могу я сообщить свои вести. Не изгой ты, и не подобает тебе имя Нейтан. Если и был ты в чем виноват, то прощена вина. Вот уж год как ищут тебя, дабы с честью призвать тебя обратно, на службу к королю. Слишком давно недостает Драконьего Шлема.
Но при этом известии Турин радости не выказал и долго сидел в молчании; ибо при словах Белега вновь пала на него тень.
— Пусть минет эта ночь, — проговорил он наконец. — Тогда и решу. Как бы то ни было, завтра должно нам покинуть это логово; ибо не все, кто нас разыскивает, желают нам добра.
— Добра нам никто не желает, — отозвался Андрог, злобно покосившись на Белега.
Поутру Белег, быстро исцелившись от боли, по обычаю эльфов древности, поговорил с Турином наедине.
— Я-то ждал, что вести мои доставят тебе больше радости, — промолвил он. — Ты ведь, верно, возвратишься теперь в Дориат?
Как только мог, упрашивал его Белег вернуться; но чем больше уговаривал он, тем больше противился Турин. Однако ж подробно расспросил он Белега про королевский суд. Белег рассказал ему все, что знал, и наконец молвил Турин:
— Стало быть, Маблунг и впрямь выказал себя моим другом, каковым почитал я его некогда?
— Скорее, другом истины, — отозвался Белег, — что в итоге обернулось к лучшему; хотя приговор мог оказаться менее справедлив, кабы не свидетельство Неллас. Отчего, Турин, отчего не рассказал ты Маблунгу о нападении Саэроса? Все могло сложиться иначе. И, — добавил он, глядя на изгоев, растянувшихся у входа в пещеру, — ты, верно, по-прежнему гордо носил бы шлем и не пал бы так низко.
— Может, и так — ежели называть это падением, — промолвил Турин. — Может, и так. Но сложилось так, как сложилось; и слова застряли у меня в горле. В глазах его читался упрек — даже вопроса мне не задав, он уже осуждал меня за то, чего не совершал я. Мое сердце человеческое исполнено гордости, сказал эльфийский король. Таково оно и ныне, Белег Куталион. И до поры не позволит мне сердце вернуться в Менегрот, где посмотрят на меня со снисходительной жалостью, точно на непослушного мальчишку, что пообещал исправиться. Мне пристало даровать прощение, а не принимать его. И по меркам моего народа не мальчишка я уже, но муж; притом суровый — волею судьбы, мне доставшейся.
— Тогда что же намерен ты делать? — встревожился Белег.
— Пойду куда глаза глядят, — отозвался Турин. — Так пожелал мне Маблунг на прощание. Милость Тингола не распространится на сотоварищей моего падения, сдается мне; я же не расстанусь с ними ныне, ежели сами они не пожелают расстаться со мной. Я люблю их по-своему, сколько-то — даже самых отпетых. Они — мои сородичи, и в каждом есть толика добра, что может и умножиться. Думается, они останутся мне верны.
— Ты смотришь иными глазами, нежели я, — промолвил Белег. — Ежели ты попытаешься отлучить их от зла, они тебя предадут. Я не доверяю им, одному — в особенности.
— Как может эльф судить людей? — спросил Турин.
— Да так же, как судит любые деяния, кем угодно совершенные, — отвечал Белег, но более не прибавил к этому ни слова и не поведал о злобности Андрога, из-за которой главным образом и подвергся дурному обращению; ибо, видя, в каком настроении Турин, опасался, что тот ему не поверит, и страшился повредить былой дружбе и подтолкнуть Турина обратно к дурной стезе.
— Пойдешь куда глаза глядят, Турин, друг мой, — промолвил он. — Что же это значит?
— Думаю возглавить своих людей и вести войну на свой лад, — отвечал Турин. — Но вот в чем по крайней мере изменился я в сердце своем: сожалею я о каждом ударе, кроме тех, что наносил Врагу людей и эльфов. И превыше всего хотел бы я видеть тебя рядом. Оставайся со мной!
— Ежели останусь я с тобой, так по велению любви, но не мудрости, — отозвался Белег. — Сердце подсказывает мне: должно нам вернуться в Дориат. Повсюду за его пределами пути наши уводят во тьму.
— Тем не менее не пойду я туда, — отрезал Турин.
— Увы! — вздохнул Белег. — Как любящий отец, что потакает желанию сына вопреки собственному благоразумию, уступаю я твоей воле. Я останусь, раз ты просишь.
— Вот это хорошо! — воскликнул Турин. И вдруг замолчал, словно и сам ощутил, как сгущается тьма, и теперь боролся с гордыней, что не позволяла ему повернуть вспять. Долго сидел он так, горько размышляя о минувших годах.
Внезапно стряхнув с себя задумчивость, он поглядел на Белега и молвил:
— Назвал ты эльфийскую деву — хотя имя я позабыл: в долгу я перед ней, кстати пришлись ее свидетельства; однако ж не припоминаю я ее. Зачем она за мной следила?
Белег поглядел на него как-то странно.
— И впрямь, зачем? — повторил он. — Турин, неужто всегда жил ты и сердцем, и отчасти — помыслами в дальней дали? Ребенком ты, случалось, бродил вместе с Неллас по лесам.
— Верно, давным-давно это было, — промолвил Турин. — Или так видится мне ныне детство: тонет оно в тумане, ясны лишь воспоминания об отчем доме в Дор-ломине. И зачем бы мне бродить по лесу с эльфийской девой?
— Может, чтобы выучиться тому, в чем она могла тебя наставить, — отозвался Белег, — пусть лишь нескольким эльфийским названиям лесных цветов и не более. Хотя бы этих имен ты не позабыл. Увы! Дитя людей, немало в Средиземье печалей и помимо твоих, и не только оружие наносит раны. Воистину начинаю я думать, что эльфам и людям лучше бы не встречаться и не иметь друг с другом дела.
Турин ничего на это не ответил, но долго вглядывался в лицо Белега, словно пытаясь разгадать загадку, заключенную в словах его. Но Неллас из Дориата более не случилось с ним увидеться, и тень Турина отступила от нее. А Белег с Турином обратились к иным делам и принялись обсуждать, где им обосноваться.
— Вернемся в Димбар, на северные границы, где некогда бродили вместе! — уговаривал Белег. — Мы нужны там. Ибо не так давно орки отыскали путь вниз с нагорья Таур-ну-Фуин и проложили дорогу через перевал Анах.
— Не помню я такого места, — промолвил Турин.
— Не помнишь, ибо никогда не уходили мы так далеко от границ, — отозвался Белег. — Но ты не раз видел вдалеке пики Криссаэгрима, а к востоку от них — темную гряду Горгорот. Анах лежит между ними, выше горных ключей Миндеба. Опасен и труден тот путь, однако многие приходят им ныне, и к Димбару, где прежде царил мир, тянется Черная Длань, и встревожены люди Бретиля. В Димбар зову я тебя!
— Нет, не вернусь я к прежней жизни, — отозвался Турин. — Да и в Димбар мне ныне попасть не так просто. Дорогу преграждает Сирион, и нет там ни моста, ни брода ниже, нежели Бритиах далеко на севере; переправа через реку опасна. Кроме как в Дориате. Но в Дориат я не войду — не воспользуюсь я дозволением и прощением Тингола.
— Суровым зовешь ты себя, Турин. Воистину так оно и есть, если под словом этим подразумеваешь ты упрямство. Ныне мой черед. Уйду я, не мешкая, коли отпустишь, и распрощаюсь с тобою. Если ты и впрямь хочешь быть рядом с Могучим Луком, ищи меня в Димбаре. В ту пору Турин промолчал, ничего не сказав.

На следующий день Белег пустился в обратный путь, и Турин проводил его на расстояние полета стрелы от лагеря, но по дороге не проронил ни слова.
— Так, значит, распрощаемся мы здесь, сын Хурина? — молвил Белег.
— Ежели и впрямь хочешь ты сдержать слово и остаться со мной, — отвечал Турин, — тогда ищи меня на Амон Руд! — Так сказал он, будучи словно одержим и не ведая, что ждет его впереди. — Иначе прощаемся мы навсегда.
— Может, оно и к лучшему, — промолвил Белег и ушел своим путем.

Рассказывают, что Белег вернулся в Менегрот и предстал перед Тинголом и Мелиан, и поведал им обо всем случившемся, умолчав лишь о том, как жестоко обошлись с ним Туриновы сотоварищи. И вздохнул Тингол, и проговорил:
— Стал я приемным отцом сыну Хурина, и от отцовства того нельзя отречься ни из любви, ни из ненависти, разве что сам Хурин Доблестный возвратится сюда. Что еще должно мне сделать, чтобы смягчился Турин?
И молвила Мелиан:
— Теперь и от меня получишь ты дар, Куталион, в благодарность за твою помощь и благородство, ибо нет у меня подарка ценнее. — И вручила она Белегу лембас — дорожные хлебцы эльфов, завернутые в серебряные листья и перевитые нитями, нити же на узлах запечатаны были печатью королевы — облаткой белого воска в форме единственного цветка Тельпериона. По обычаю эльдалиэ одна только королева обладала правом распоряжаться этой снедью и оделять ею кого бы то ни было. — Этот дорожный хлеб, Белег, — промолвила она, — поможет тебе в глуши и зимой, поможет и тем, кого ты изберешь. Ныне доверяю я его тебе, дабы делился ты им по юле своей от моего имени. — Вовеки не выказывала Мелиан Турину большего благоволения, нежели теперь, посылая ему сей дар; ибо никогда прежде эльдар не дозволяли людям вкушать дорожный хлеб, да и впоследствии случалось такое нечасто.
И покинул Белег Менегрот, и возвратился к северным границам и к тамошним временным жилищам, где ждали его многие друзья; но когда настала зима и стихли бои, Белег вдруг исчез и более не видели его собратья по оружию.

Глава VIII
ЗЕМЛЯ ЛУКА И ШЛЕМА

В последующие дни Белег немало потрудился на благо отряду. Он лечил раненых и недужных — и те быстро исцелялись. Ибо в те дни Серые эльфы все еще оставались высоким народом и обладали великим могуществом, и мудры были во всем, что касается жизни и всего живого; и хотя уступали в мастерстве и мудрости Изгнанникам из Валинора, владели многими искусствами, людям недоступными. Более того, в народе Дориата мало кто мог сравниться с Белегом Лучником; силен и могуч был он, и прозорлив столь же, сколь зорок, а в час нужды являл великую воинскую доблесть, полагаясь не только на быстрые стрелы своего длинного лука, но и на могучий свой меч Англахель. И с каждым часом все росла злоба в сердце Мима, который, как говорилось выше, ненавидел всех эльфов и ревнивым оком глядел на дружбу Турина и Белега.
Когда же миновала зима и наступило пробуждение, и расцвела весна, настала изгоям пора взяться за суровые ратные труды. Пришла в движение мощь Моргота; словно длинные пальцы шарящей во тьме руки, передовые отряды его армий нащупывали пути в Белерианд.
Кому ведомы ныне тайные помыслы Моргота? Кто сумеет постичь сокровенные думы того, кто некогда был Мелькором и обладал великим могуществом среди Айнур Великой Песни, а теперь восседал темным властелином на темном троне Севера, взвешивая на весах злобы вести из внешнего мира, к нему приходящие через лазутчиков и предателей, прозревая мысленным взором и постигая куда глубже дела и намерения своих недругов, нежели опасались мудрейшие из них. Лишь королева Мелиан оставалась для него недосягаема. К ней часто обращалась мысль его — но наталкивалась на непреодолимую преграду.
Посему в тот год злоба его обратилась к землям западнее Сириона, где еще оставались силы противостоять ему. Еще держался сокрытый Гондолин. Про Дориат Моргот знал, хотя войти в него пока не мог. Еще дальше находился Нарготронд, одно имя которого внушало страх; потаенная крепость народа Финродова, куда прислужники Моргота до поры не сыскали путей. А далеко с юга, из-за белых березовых лесов Нимбретиля, от побережья Арверниэна и устьев Сириона доходили слухи о Корабельных Гаванях. Туда Морготу не добраться было, пока не падут все прочие твердыни.
Ныне орки стекались с Севера все в большем числе. Через Аннах явились они и захватили Димбар, и заполонили все северные границы Дориата. Прошли они вниз по древней дороге, что пролегала через протяженную теснину Сириона, мимо острова, где высился некогда Минас Тирит Финрода, через земли между Малдуином и Сирионом, а затем и далее через окраины Бретиля к Переправе Тейглина. Оттуда встарь дорога уводила на Хранимую равнину, а дальше, вдоль подножия нагорий, над которыми нес стражу Амон Руд, сбегала в долину Нарога и выходила наконец к Нарготронду. Но до поры орки не осмеливались заходить так далеко по этой дороге; ибо теперь в глуши поселился потаенный ужас, и с красного холма следили за ними бдительные глаза, о коих не предостерегали захватчиков.
Той весной Турин вновь надел Шлем Хадора, и порадовался Белег. Поначалу в их отряде было менее пятидесяти человек, однако благодаря лесной науке Белега и доблести Турина враги полагали, что имеют дело с целой армией. Отряд охотился за орочьими разведчиками, отыскивал их стоянки, а если выступали орки в путь большими силами, в какой-нибудь узкой теснине из-за скал или из-под деревьев появлялись внезапно Драконий Шлем и его люди, статные и свирепые. Вскорости при одном только звуке Туринова рога в холмах содрогались от страха орочьи вожаки, и враги обращались в бегство еще до того, как просвистит стрела и блеснет меч.

Как уже говорилось, когда Мим уступил свое потаенное убежище на Амон Руд Турину с его отрядом, он потребовал: тот, кто выпустил стрелу, убившую его сына, должен сломать лук и стрелы и сложить их к ногам Кхима; а человеком тем был Андрог. С превеликой неохотой исполнил Андрог повеление Мима. В придачу Мим потребовал, чтобы Андрог никогда более не брался за лук и стрелы, и проклял его, говоря: ежели однажды ослушается он, то сам погибнет от этого оружия.
Весной же того года Андрог презрел проклятие Мима и в очередной вылазке из Бар-эн-Данвед вновь взялся за лук; и в вылазке этой ранен был отравленной орочьей стрелой; и назад принесли его умирающим от боли. Но Белег исцелил его рану. Теперь еще сильнее возненавидел Мим Белега, ибо тем самым эльф снял проклятие; ну да «оно еще ужалит», посулил гном.

В том году по всему Белерианду, через леса и реки, и горные перевалы, разнеслись слухи о том, что Лук и Шлем, поверженные в Димбаре (как казалось) паче чаяния объявились вновь. Тогда многие, как эльфы, так и люди, утратившие своих вождей, обездоленные, но неустрашенные, — те, кто уцелел в битвах и при разгроме, и при разорении земель, вновь воспряли духом и отправились к Двум Вождям, хотя где их крепость, до поры не знал никто. Турин охотно принимал всех вновь пришедших, однако по совету Белега не допускал новобранцев в убежище на Амон Руд (что ныне именовалось Эхад и Седрюн, «Стан Верных»); путь туда знали только воины Старого Отряда, прочим же вход был заказан! Но вокруг выросли новые укрепленные лагеря и форты: в лесах к востоку, и в нагорьях, и на южных заболоченных пустошах, от Метед-эн-глад (Лесного предела) к югу от Переправы Тейглина до Бар-эриб в нескольких лигах южнее горы Амон Руд в некогда плодородной земле между Нарогом и Заводями Сириона. Из всех этих мест хорошо просматривалась вершина Амон Руд; и с помощью сигналов воинам сообщали новости и приказы.
Вот так еще до исхода лета число сподвижников Турина умножилось до великого воинства, и отброшена была мощь Ангбанда. Вести о том дошли даже до Нарготронда, и многие преисполнились нетерпения, говоря, что если какой-то изгой способен чинить Врагу такой урон, так что же под силу Владыке Нарога? Однако Ородрет, король Нарготронда, не желал ничего менять. Во всем следовал он примеру Тингола, с которым обменивался тайными посланцами; был он мудрым правителем — сообразно мудрости тех, кто в первую очередь помышляет о благе собственного своего народа и о том, как долго выстоит он против алчности Севера, сохранив и жизнь, и богатства. Посему никого из своих подданных не отпустил он к Турину и послал к нему гонцов сообщить: что бы ни делал он и ни задумывал в ходе этой войны, запрещается ему переступать границы Нарготронда и загонять туда орков. На иную помощь, кроме как вооруженными воинами, Двое Вождей могут рассчитывать, буде возникнет у них нужда (на это, по слухам, подвигли его Тингол и Мелиан).
До поры Моргот сдерживал свою руку; хотя то и дело предпринимал ложные атаки, дабы благодаря легким победам уверенность мятежников обернулась самонадеянностью. Так оно и вышло. Ибо теперь Турин дал название Дор-Куартол всем землям между Тейглином и западными пределами Дориата; и, объявив себя владыкой того края, взял себе новое имя — Гортол, Грозный Шлем, и вновь воспрял духом. Белегу же казалось ныне, что Шлем произвел в Турине иную перемену, нежели уповал он; и, заглядывая в будущее, встревожился эльф в сердце своем.
Однажды, на исходе лета, они с Турином отдыхали в крепости Эхад после долгого сражения и перехода. И молвил Турин Белегу:
— Отчего печален ты и задумчив? Разве не все идет хорошо с тех пор, как ты ко мне вернулся? Или замысел мой не обернулся во благо?
— Все хорошо ныне, — отвечал Белег. — Враги наши напуганы, ибо их застали врасплох. И впереди у нас хорошие дни — до поры до времени.
— А что потом? — спросил Турин.
— Зима, — отозвался Белег. — А после — следующий год, для тех, кто доживет до него.
— А потом?
— Ярость Ангбанда. Мы обожгли кончики пальцев Черной Руки — не более того. Она не отдернется.
— Не к тому ли стремимся мы — привести Ангбанд в ярость? Разве не в радость это нам? — промолвил Турин. — Чего еще ты от меня хочешь?
— Ты отлично знаешь чего, — отозвался Белег. — Но о той дороге запретил ты мне поминать. Однако выслушай меня ныне. У короля или предводителя огромного воинства нужд немало. Ему необходимо надежное убежище, а также и богатство; а также и множество тех, кто живет трудами рук своих, а не войной. С численностью приходит нужда в пище: ее требуется куда больше, нежели способны промыслить в глуши охотники. А значит, приходится позабыть о скрытности. Амон Руд хорош для немногих — есть там и глаза, и уши. Однако гора стоит особняком, видно ее издалека, и окружить ее возможно с небольшими силами — разве что защищает вершину целая армия, гораздо более многочисленная, нежели наша — как она есть или какой со временем станет.
— Тем не менее хочу я возглавлять собственную армию, — молвил Турин, — а если паду я — значит, паду. Ныне стою я на пути у Моргота, и пока стою — южной дорогой он не воспользуется.

* * *

Вести о Драконьем Шлеме, что объявился в земле к западу от Сириона, быстро достигли слуха Моргота, и расхохотался он, ибо вновь выдал себя ему Турин, столь долго скрывавшийся среди теней и под завесой Мелиан. Однако ж устрашился Моргот, как бы Турин не обрел такое могущество, что проклятие, на него наложенное, утратит силу и избежит он участи, ему назначенной, либо, чего доброго, отступит в Дориат и вновь станет недосягаем для его взора. Посему теперь задумал Моргот захватить Турина и истерзать его мукой так же, как и отца, и подвергнуть его пытке, и поработить его.
Прав был Белег, когда говорил Турину, что они лишь опалили пальцы Черной Руки и что она не отдернется. Но Моргот скрывал свои замыслы и до поры довольствовался тем, что слал к горе самых своих опытных разведчиков; и очень скоро Амон Руд окружили соглядатаи — затаились они незамеченными в глуши и ничего не предпринимали против отрядов, что входили и выходили из крепости.
Однако ж Мим знал о том, что земли вокруг Амон Руд наводнены орками; и ненависть, что питал он к Белегу, подтолкнула его в озлоблении сердца к недоброму умыслу. Однажды на исходе года гном сообщил людям в Бар-эн-Данвед, что вместе с сыном Ибуном уходит собирать коренья для зимних запасов; на самом деле затеяли они отыскать прислужников Моргота и отвести их к убежищу Турина.

* * *

Тем не менее Мим попытался навязать оркам свои условия, а те лишь посмеялись над ним. И сказал Мим, что плохо они знают Малых гномов, ежели рассчитывают чего-либо добиться от него пытками. Тогда спросили орки, каковы его условия. И объявил Мим свои требования: пусть ему за каждого убитого и пленного заплатят железом по его весу, а за Турина и Белега — золотом; пусть дом Мима, будучи очищен от Туринова отряда, останется хозяину и самого его никто не тронет; пусть Белега связанным передадут Миму на расправу; Турина же отпустят восвояси.
На эти условия посланцы Моргота охотно согласились, отнюдь не собираясь выполнять ни первого, ни второго. Вожак орков подумал про себя, что судьбу Белега вполне можно препоручить Миму; что до Турина, приказ гласил: «доставить живым в Ангбанд». Соглашаясь на требования гнома, орки тем не менее взяли Ибуна в заложники; тут-то испугался Мим и попытался пойти на попятную либо сбежать. Однако сын его остался в плену у орков, так что Миму волей-неволей пришлось проводить орков к Бар-эн-Данвед. Так был предан Дом-Выкуп.
Выше говорилось, что Амон Руд шапкой венчала каменная громада с голой и плоской верхушкой, но как бы ни круты были склоны, на вершину не составляло труда подняться по ступеням, вырубленным в камне, что уводили вверх от уступа или террасы перед входом в дом Мима. На вершине несли стражу часовые: они-то и предупредили о приближении врага. Орки же, ведомые Мимом, вышли на ровный уступ у дверей и оттеснили Турина с Белегом ко входу в Бар-эн-Данвед. Несколько его людей попытались вскарабкаться по ступеням в скале, и были убиты орочьими стрелами.
Турин с Белегом отступили в пещеру и завалили проход тяжелым камнем. В этот бедственный час Андрог сообщил им о потайной лестнице, которая выводила к плоской вершине Амон Руд: тот случайно обнаружил ее, заплутав в пещерах, как говорилось выше. По этой лестнице Турин и Белег и еще многие поднялись на вершину, и напали врасплох на немногочисленных орков, что уже взобрались туда по внешним ступеням, и сбросили их в пропасть. Некоторое время смельчаки обороняли высоту, не давая врагам вскарабкаться наверх, но негде было укрыться на голой вершине, и многих застрелили снизу. Доблестнее прочих сражался Андрог, пока не пал, смертельно раненный стрелой, на верхней ступени наружной лестницы.
Тогда Турин и Белег, и еще десятеро уцелевших, отступили к середине вершины, где высился стоячий камень, и, встав вокруг него кольцом, защищались, пока не погибли все, кроме Белега и Турина; а на этих двоих орки набросили сети. Турина связали и уволокли прочь; связали и раненого Белега, и оставили его лежать на земле, прикрутив за запястья и лодыжки к железным кольям, вбитым в скалу.
И вот орки, отыскав то место, где начиналась потайная лестница, спустились с вершины в Бар-эн-Данвед, и осквернили его, и разграбили. Мима они не нашли: тот схоронился в пещерах; когда же ушли орки с горы Амон Руд, на вершину поднялся Мим и, приблизившись к недвижно распростершемуся на земле Белегу, злорадно воззрился на него и принялся точить нож.
Но Мим с Белегом были на каменистой вершине не одни. Андрог, невзирая на смертельную рану, прополз между трупами к ним и, схватив меч, ткнул им в гнома. Визжа от страха, Мим бросился к краю утеса и исчез; он сбежал вниз по крутой козьей тропе, известной только ему. Андрог же из последних сил перерезал путы на руках и ногах Белега и освободил его; и, умирая, молвил:
— Раны мои слишком глубоки, даже тебе не исцелить их.

Глава X
ТУРИН В НАРГОТРОНДЕ

П оначалу Гвиндора не признал собственный народ его — уехал он молодым и исполненным сил, теперь же, вернувшись, мог сойти за смертного, изнемогшего под бременем лет: так изменили несчастного пытки и непосильный труд; к тому же стал он калекой. Однако Финдуилас, дочь короля Ородрета, узнала его и приветила, ибо любила его встарь, до Нирнаэт, — были они помолвлены; Гвиндор же, преклоняясь пред красотою Финдуилас, нарек ее Фаэливрин, что значает «солнечный отблеск на заводях Иврина».
Так Гвиндор вернулся домой; и ради него Турина впустили вместе с ним; ибо сказал Гвиндор: то — доблестный воин, близкий друг Белега Куталиона из Дориата. Когда же Гвиндор собирался уже назвать его имя, Турин знаком велел ему умолкнуть и ответил сам:
— Я — Агарваэн, сын Умарта (что значит Запятнанный кровью, сын Злосчастья), лесной охотник.
И хотя догадались эльфы, что принял гость эти имена затем, что убил друга, об иных причинах они не ведали и не расспрашивали его более.
Искусные кузнецы Нарготронда перековали для него заново меч Англахель, и черное лезвие клинка замерцало по краям бледным огнем. Турина же стали называть в Нарготронде Мормегилем, Черным Мечом, ибо разнеслась молва о деяниях, свершенных им с помощью этого клинка; а сам Турин дал мечу имя Гуртанг, Железо Смерти.
Благодаря своему воинскому искусству и доблести в сражениях с орками Турин обрел благоволение в глазах Ородрета и был допущен на совет. Не по душе пришелся Турину нарготрондский способ ведения войны: засады, и уловки, и стрела в спину; и призывал он отказаться от скрытности, и атаковать прислужников Врага большими силами, и открыто выйти на бой, и обратить их в бегство. Но Гвиндор неизменно возражал Турину на королевских советах, говоря, что побывал в Ангбанде и видел малую толику мощи Моргота, и отчасти представляет себе его замыслы.
— Мелкие победы в итоге окажутся никчемны, — убеждал он, — ибо так прознает Моргот, где укрылись храбрейшие враги его, и соберет достаточно сил, чтобы их уничтожить. Всей мощи эльфов и эдайн едва хватило, чтобы сдержать его и взять в осаду, дабы настал мир; да, надолго — но лишь до тех пор, пока Моргот, выждав своего часа, не прорвал кольца; и вновь не создать уже такого союза. Лишь затаившись, выживем мы. Пока не придут Валар.
— Валар! — воскликнул Турин. — Они бросили вас на произвол судьбы, а людей презирают. Что толку глядеть за бескрайнее Море на догорающий на Западе закат? Есть лишь один Вала, с которым приходится нам иметь дело, и Вала этот — Моргот; и ежели в конечном счете не сумеем мы одолеть его, то хотя бы причиним ему вред и помешаем его замыслам. Ибо победа есть победа, даже малая, и ценна победа не только последствиями. Равно как и не безвыгодна. Таись не таись, в конечном счете что в том проку? Лишь сила оружия — заслон от Моргота. Ежели не пытаться обуздать Врага, немного лет минет прежде, чем весь Белерианд подпадет под его тень, и тогда одного за другим выкурит он вас из подземных нор. И что тогда? Жалкая горстка уцелевших бежит на юго-запад и схоронится на побережье, словно в ловушке, между Морготом и Оссэ. Не лучше ли стяжать великую славу, пусть и ненадолго, — ибо конец один. Ты говоришь о необходимости затаиться — что в ней-де единственная надежда; но можешь ли ты заманить в засаду и подстеречь всех до единого соглядатаев и лазутчиков Моргота, чтобы никто не возвратился с вестями в Ангбанд? Однако ж так Моргот прознает, что вы живы, и догадается, где вас искать. И вот что еще я скажу: пусть краткая жизнь отмерена смертным в сравнении с эльфами, они охотнее расстанутся с ней в битве, нежели обратятся в бегство или покорятся. Стойкость Хурина Талиона — великий подвиг; и пусть Моргот убьет героя, но самого деяния ему не отменить. Деяние это почтят даже Владыки Запада, и разве не вписано оно в историю Арды, что не зачеркнуть ни Морготу, ни Манвэ?
— О высоком говоришь ты, — отвечал Гвиндор, — видно, что жил ты среди эльдар. Но тьма в душе твоей, если ставишь ты рядом Моргота и Манвэ и говоришь о Валар как о недругах эльфов и людей; ибо Валар никого не презирают, менее всего — Детей Илуватара. И неведомы тебе надежды эльдар. Живет среди нас пророчество, что однажды посланец из Средиземья пробьется сквозь сумрак и тени в Валинор, и выслушает его Манвэ, и смягчится Мандос. Не должно ли нам до тех времен попытаться сохранить род нолдор и эдайн? Кирдан живет ныне на юге, и строятся там корабли; но что тебе ведомо о кораблях или о Море? Думаешь ты лишь о себе и о собственной славе, и велишь всем нам поступать так же; однако следует нам помыслить и о других, помимо себя, ибо не всем дано сражаться и пасть в бою: их надлежит нам защитить от войны и гибели, пока мы в силах.
— Так отошлите их на корабли, пока есть время, — молвил Турин.
— Они не пожелают расстаться с нами, — отвечал Гвиндор, — даже если бы Кирдан и смог их приютить. Мы будем вместе до последнего, и не след нам добровольно искать смерти.
— На все это я ответил, — промолвил Турин. — Доблестная защита границ и могучие удары, пока враг не собрался с силой, — вот верная надежда на то, что долго пробудете вы вместе. И неужто тем, о ком говоришь ты, по сердцу малодушные трусы, что, схоронившись в лесах, охотятся на отбившуюся от стаи добычу, точно волки — по сердцу больше, нежели тот, кто надевает шлем и берет в руки шит с гербом, и разгоняет врагов, пусть они далеко превосходят числом все его воинство? Женщины эдайн, во всяком случае, не таковы. Они не удерживали своих мужей от Нирнаэт Арноэдиад.
— Но выстрадать им пришлось куда больше, чем если бы битвы этой никогда не было, — отозвался Гвиндор.

Однако Турин обрел немалое благоволение в глазах Ородрета и стал главным советником короля, и тот во всем доверял его суждению. В ту пору эльфы Нарготронда отказались от скрытности; откованы были огромные запасы оружия, и, по совету Турина, нолдор перекинули через Нарог надежный мост — от самых Врат Фелагунда, чтобы ускорить передвижение войск, ибо теперь война шла главным образом к востоку от Нарога на Хранимой равнине. Северной границей Нарготронда ныне стала «Спорная земля» у истоков Гинглита и Нарога и вдоль окраин лесов Нуат. Орки не смели забредать в междуречье Неннинга и Нарога, а к востоку от Нарога нарготрондские владения доходили до Тейглина и до края Болот нибин-ноэг.
Гвиндор впал в немилость, ибо утратил былую воинскую доблесть, и сила его иссякла, и боль в изувеченной левой руке то и дело давала о себе знать. Турин же был юн; лишь теперь вполне возмужал он; и с виду воистину походил на мать свою, Морвен Эледвен: высокий, темноволосый, светлокожий и сероглазый, красотой превосходил он всех смертных мужей Древних Дней. Держался и изъяснялся он так, как в обычае в древнем королевстве Дориат; даже среди эльфов при первой встрече его легко можно было принять за потомка одного из знатнейших нолдорских Домов. Столь отважен был Турин и столь искусно владел оружием, особенно мечом и щитом, что говорили эльфы, будто невозможно убить его — разве только по роковой случайности либо пущенной издалека стрелой. Потому Турину подарили надежную кольчугу гномьей работы; и, будучи в мрачном расположении духа, отыскал он в оружейных позолоченную гномью маску и надевал ее в битву, и враги бежали пред ним.
Теперь, когда добился Турин своего, и все шло удачно, и, занимаясь тем, что ему по сердцу, обретал он славу и почести — держался он со всеми учтиво и обходительно, и сделался менее мрачен, нежели прежде; так что едва ли не все сердца обратились к нему; и многие называли его Аданэдель, Эльф-человек. Но более прочих Финдуилас, дочь Ородрета, чувствовала сердечное волнение, ежели стоял он рядом или просто находился в том же зале. Была она золотоволосой, как весь дом Финарфина; и в радость было Турину любоваться ею и с нею беседовать, ибо напоминала она ему родню и женщин Дор-ломина в отчем его доме.
Поначалу виделся он с Финдуилас только при Гвиндоре; однако спустя какое-то время стала она сама искать его общества, так что порою встречались они и наедине, словно бы волею случая. Тогда Финдуилас принималась расспрашивать Турина про эдайн, видеть которых доселе доводилось ей нечасто, и о стране его, и о родичах.
Турин охотно рассказывал ей обо всем, пусть и не называя напрямую ни земли своей, ни кого-либо из близких, а однажды признался ей:
— Была у меня сестренка, Лалайт — так звал я ее; глядя на тебя, вспоминаю я о ней. Лалайт была дитя — золотистый цветок в зеленой весенней траве; если бы осталась она в живых, так сейчас, верно, поблекла бы от горя. Но в тебе прозреваю я величие королевы — ты схожа с золотым древом; хотелось бы мне иметь сестрицу столь прекрасную.
— В тебе же прозреваю я величие короля, — отозвалась она, — под стать знати народа Финголфина; хотелось бы мне иметь брата столь доблестного. И не думаю я, что Агарваэн — твое настоящее имя; не подходит оно тебе, Аданэдель. Я зову тебя Тхурин, то есть Сокрытый.
При этих словах Турин вздрогнул, но молвил так:
— Не таково мое имя, и я не король; наши короли — из рода эльдар, а я — нет.

И приметил Турин, что дружба Гвиндора к нему охладела; и дивился он также, что, если поначалу горе и ужас ангбандского плена от него отчасти отступили, теперь Гвиндора словно бы все больше одолевали тревога и скорбь. И подумал Турин: он, верно, горюет, что я противлюсь его советам и взял над ним верх; жаль мне, что так. Ибо Турин любил Гвиндора, провожатого своего и исцелителя, и сочувствовал ему всей душой. Но в те дни блеск красоты Финдуилас тоже померк, поступь ее сделалась медлительна, а лик омрачила печаль, она побледнела и исхудала, и Турин, видя это, решил, что слова Гвиндора заронили в ее сердце страх перед будущим.
На самом же деле Финдуилас разрывалась душою надвое. Она чтила Гвиндора и сострадала ему, и не хотелось ей добавлять ни единой слезы к его горестям; однако вопреки воле день ото дня росла любовь ее к Турину, и задумывалась Финдуилас о Берене и Лутиэн. Но Турин не походил на Берена! Он не пренебрегал ею и радовался ее обществу; она же знала, что не любит ее Турин той любовью, что ей желанна. Мыслями и сердцем он был далеко, у рек давно минувших весен.
И вот Турин заговорил с Финдуилас и сказал так:
— Пусть не пугают тебя слова Гвиндора. Он немало выстрадал во мраке Ангбанда, и тяжка воину столь доблестному участь беспомощного калеки. Ему нужно утешение — и время на то, чтобы окончательно исцелиться.
— Знаю, — отвечала Финдуилас.
— И мы выиграем для него это время! — воскликнул Турин. — Нарготронд выстоит! Вовеки не выйдет более Трус Моргот из Ангбанда, и остается ему полагаться лишь на своих прислужников — так говорит Мелиан Дориатская. Прислужники эти — пальцы на его руках; и мы станем рубить и отсекать их, пока Моргот не втянет когти. Нарготронд выстоит!
— Может, и так, — отозвалась Финдуилас. — Выстоит, если ты в том преуспеешь. Но остерегись, Тхурин; тяжело у меня на сердце, когда уходишь ты в битву — страшусь я, что осиротеет Нарготронд.

После Турин отыскал Гвиндора и сказал ему:
— Гвиндор, милый друг, опять одолевает тебя печаль; гони же ее прочь! Ибо исцелишься ты под кровом родни своей и в ясном свете Финдуилас.
Гвиндор посмотрел на Турина долгим взором, но не сказал ни слова, и омрачилось его лицо.
— Что смотришь ты на меня так? — недоумевал Турин. — В последнее время часто ловлю я на себе странный взгляд твой. Чем огорчил я тебя? Я противостою твоим советам, однако должно мужу говорить начистоту то, что думает он, и не скрывать правды — ради кого бы то ни было. Хотелось бы мне, чтобы мыслили мы согласно, ибо я твой должник и не забуду того.
— Не забудешь? — откликнулся Гвиндор. — Однако ж деяния твои и советы до неузнаваемости изменили дом мой и родню мою. Тень твоя пала на них. С какой бы стати мне радоваться, — не я ли всего из-за тебя лишился?
Этих слов Турин не понял и предположил лишь, что Гвиндор завидует его месту в сердце короля и на королевских советах.

Но Гвиндора, когда Турин ушел, одолели в одиночестве мрачные мысли, и проклял он Моргота, что неумолимо преследует врагов своих, умножая их горести, куда бы те ни бежали.
— Теперь наконец и впрямь верю я ангбандским слухам, будто Моргот проклял Хурина и весь род его.
И пошел он к Финдуилас, и сказал ей так:
— Печаль и сомнения одолевают тебя; слишком редко ныне видимся мы, и начинаю я думать, что ты меня избегаешь. А поскольку ты не говоришь мне почему, придется мне самому догадаться. Дочь дома Финарфина, пусть не будет меж нами обиды, ибо, хотя Моргот разбил мою жизнь, по-прежнему люблю я тебя. Иди туда, куда влечет тебя любовь; ныне не гожусь я тебе в мужья; и ни доблесть моя, ни совет не в чести более.
Финдуилас же расплакалась.
— Не плачь — пока нет к тому повода! — промолвил Гвиндор. — Но остерегись: как бы и впрямь не случилось причины для слез! Не должно тому быть, чтобы Старшие Дети Илуватара сочетались браком с Младшими, и неразумно это — ибо краткий отмерен им срок, очень скоро уходят они, нашему же вдовству длиться до тех пор, пока стоит мир. Да и судьба того не допустит: только однажды или дважды случается такое, по воле рока и во имя некоей высшей цели, постичь которую нам не дано.
Этот человек — не Берен, будь он даже столь же прекрасен и храбр. Воистину тяготеет над ним рок; но — злой. Не подпади под его власть! Иначе любовь твоя навлечет на тебя горе и гибель. Выслушай меня! Воистину он — «агарваэн», сын «умарта», ибо настоящее его имя — Турин, сын Хурина — того самого, кого Моргот держит узником в Ангбанде и на чей род наложил проклятие. Не сомневайся в могуществе Моргота Бауглира! Разве я — не зримое тому подтверждение?
Тогда поднялась Финдуилас — воистину величественная, как королева.
— Затмился твой взор, Гвиндор, — промолвила она. — Не видишь ты либо не понимаешь, что между нами происходит. Должна ли я ныне подвергнуться двойному унижению, открыв тебе правду? Ибо я люблю тебя, Гвиндор, и стыдно мне, что не люблю я тебя сильнее, однако владеет мною любовь более великая, с которой не в силах я совладать. Не искала я этой любви — и долго старалась не замечать ее. Но если сострадаю я твоим горестям, пожалей и ты меня. Турин не любит меня и никогда не полюбит.
— Ты говоришь так, чтобы снять вину с того, кого любишь, — возразил Гвиндор. — Отчего же он ищет с тобою встреч, и подолгу сидит с тобою, и уходит, немало обрадованный?
— Потому что и он тоже нуждается в утешении, ибо разлучен с родней своей, — отвечала Финдуилас. — У вас у обоих свои нужды. Но как же Финдуилас? Мало того, что вынуждена я признаться в безответной любви; так ты теперь упрекаешь меня в том, что слова мои — ложь?
— Нет, женщина в таком деле редко обманывается, — отвечал Гвиндор. — И немногие станут отрицать, что любимы, будь это правдой.
— Если из нас троих кто и вероломен, то это я; да только не по своей воле. Но что же собственная твоя судьба, что слухи об Ангбанде? Что смерть и разрушения? В повести Мира Аданэделю отведено место не из последних; и однажды, в далеком будущем, он померяется силой с самим Морготом.
— Он исполнен гордыни, — промолвил Гвиндор.
— Но и милосердие ему не чуждо, — отозвалась Финдуилас. — Сердце его еще не пробудилось, однако неизменно открыто для жалости, и отвергать ее Турин вовеки не станет. Может статься, что жалость — единственный ключ к его сердцу. Меня же он не жалеет. Он благоговеет предо мною, словно я — мать ему и притом королева.
Возможно, Финдуилас и не ошибалась, провидя истину зорким взглядом эльдар. Турин же, не ведая, что произошло между Гвиндором и Финдуилас, был с нею все ласковее и мягче, по мере того, как становилась она все печальнее. Но однажды сказала ему Финдуилас:
— Тхурин Аданэдель, зачем скрыл ты от меня свое имя? Кабы знала я, кто ты, чтила бы я тебя не меньше, но лучше понимала бы твое горе.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он. — Кто же я таков, по-твоему?
— Турин, сын Хурина Талиона, вождя людей Севера.

Когда же Турин узнал от Финдуилас о том, что произошло, он пришел в ярость и сказал Гвиндору так:
— Дорог ты мне, ибо спас мне жизнь и уберег от зла. Однако теперь худо поступил ты со мною, друг, выдав мое настоящее имя и призвав на меня судьбу мою, от которой тщусь я укрыться.
И ответил Гвиндор:
— Судьба заключена не в твоем имени, но в тебе самом.

* * *

Во время этой передышки, когда вновь возродилась надежда, и деяниями Мормегиля мощь Моргота обуздана была к западу от Сириона и в лесах воцарился мир, Морвен, наконец, бежала из Дор-ломина вместе с дочерью Ниэнор и отважилась на долгий путь к чертогам Тингола. Там ожидало ее новое горе, ибо не нашла она Турина: ничего не слышали о нем в Дориате с тех пор, как Драконий Шлем исчез из земель к западу от Сириона; но Морвен и Ниэнор зажили в Дориате гостями Тингола и Мелиан, в чести и холе.

Глава XII
ВОЗВРАЩЕНИЕ ТУРИНА В ДОР-ЛОМИН

Н аконец измученный спешкой и долгой дорогой (сорок лиг и более прошел он, не отдыхая), с первым льдом Турин добрался до заводей Иврина, где некогда обрел исцеление. Но теперь на их месте было только замерзшее болото, и не мог он более испить там Воды.
Оттуда добрался он до перевалов, ведущих к Дор-ломину, и налетела с Севера студеная метель, и ударил мороз, и опасны сделались тропы. И хотя с тех пор, как проходил здесь Турин, минуло двадцать лет и еще три, путь этот намертво запечатлелся в его сердце, такой болью отзывался в нем каждый шаг после расставания с Морвен. Так наконец вернулся он в край своего детства. Опустошенной и унылой предстала та земля его взору; люди встречались нечасто, да и те держались неприветливо и говорили на грубом и резком языке восточан, а древнее наречие стало языком рабов либо недругов. Потому Турин шагал с оглядкой, надвинув на лоб капюшон и ни с кем не заговаривая; и пришел наконец к отчему дому. Дом стоял пуст и темен, а вокруг не было ни души; ибо Морвен исчезла, а Бродда-Пришлец (тот, что силой взял в жены Аэрин, родственницу Хурина) разграбил ее жилище и забрал все, что еще оставалось там из добра, равно как и слуг. Усадьба же Бродды стояла ближе всех прочих к бывшему дому Хурина: туда-то и пришел Турин, обессиленный долгими скитаниями и горем, и попросил приюта; и пустили его, ибо Аэрин до сих пор поддерживала, как могла, добрые обычаи старины. Слуги отвели ему место у очага, рядом с несколькими бродягами вида столь же угрюмого и изнуренного, как и он сам; и спросил он, что нового в тамошних краях.
При этих словах все разговоры разом смолкли, а кое-кто отодвинулся подальше, косо поглядывая на чужака. Но один горемычный старик с клюкой молвил:
— Ежели так уж надо тебе изъясняться на древнем наречии, господин, говори тише, а о вестях не допытывайся. Или хочешь ты, чтобы тебя избили как мошенника или вздернули как лазутчика? Видом ты смахиваешь и на того, и на этого. Иначе сказать, — докончил он, подходя ближе и склоняясь к самому уху Турина, — на одного из тех благородных людей древности, что в золотые дни пришли вместе с Хадором — еще до того, как головы украсились волчьим мехом. Есть тут и еще такие же, хотя ныне стали они нищими да рабами, и кабы не госпожа Аэрин, не видать бы им ни места у огня, ни этой похлебки. Откуда ты и чего хочешь узнать?
— Была здесь одна госпожа именем Морвен, — отвечал Турин, — давным-давно жил я в ее доме. Туда после долгих странствий пришел я в надежде на добрую встречу, но не горит там ныне огонь в очаге и нет ни души.
— Нет и не было вот уж с долгий год, а не то так и больше, — отвечал старик. — Со времен погибельной войны и в дровах, и в людях терпели в том доме нужду, ибо госпожа Морвен была из древнего народа, — как тебе, без сомнения, ведомо, — вдова владыки нашего, Хурина, сына Галдора. Однако ж тронуть ее не смели, ибо боялись; горда и прекрасна, как королева, была она, пока не поблекла от горя. Ведьмой называли ее и обходили стороной. Ведьмой, вот оно как; на новом языке это значит всего лишь «друг эльфов». Однако ж обобрали ее до нитки. Пришлось бы им с дочерью поголодать, кабы не госпожа Аэрин. Говорят, тайно помогала она им, за что этот мужлан Бродда, ее муж по принуждению, частенько ее поколачивал.
— Вот уж с долгий год, а не то так и больше? — переспросил Турин. — Так они мертвы или их забрали в рабство? Или, может, орки напали на госпожу Морвен?
— Никто не знает доподлинно, — отозвался старик. — Она исчезла вместе с дочерью; а Бродда разграбил усадьбу и забрал все подчистую. Ни собаки не оставил; а немногих ее домочадцев сделал своими рабами, кроме разве тех, что пошли по миру, вот как я. Много лет прослужил я госпоже, а до нее — благородному владыке; Садор Одноногий зовусь я — кабы не соскользнул проклятый топор в лесу много лет назад, лежать бы мне ныне в Великом Кургане. Хорошо помню я тот день, когда отослали прочь Хуринова мальчугана, и как плакал он; и она тоже — когда ушел он. Поговаривают, отправили его в Сокрытое Королевство.
Тут старик прикусил язык и с сомнением покосился на Турина.
— Я стар, господин, вот и несу всякий вздор, — промолвил он. — Ты меня не слушай! Хотя отрадно потолковать на древнем языке с собеседником, что изъясняется на нем точно в былые дни, времена нынче недобрые и об осторожности забывать не след. Не все, кто говорит красиво да чисто, столь же чисты душою.
— Истинно так, — отвечал Турин. — Душа моя мрачна. Но ежели опасаешься ты, что я — лазутчик с Севера либо с Востока, так мало набрался ты мудрости за столько лет, Садор Лабадал.
Старик потрясение воззрился на него, открыв рот, и, наконец, дрожа, проговорил:
— Выйдем за двери! Там холодней, зато безопаснее. Для чертога восточанина ты говоришь слишком громко, а я — слишком много.
Едва вышли они во двор, он вцепился в плащ Турина.
— Говоришь, давным-давно жил ты в том доме. Господин мой Турин, зачем возвратился ты? Наконец-то открылись глаза мои, и уши — тоже: голос у тебя отцовский. Лабадалом звал меня один только юный Турин. Не со зла, нет; в ту пору были мы добрыми друзьями. Что ищет он здесь ныне? Мало нас осталось; стары мы и безоружны. Те, что лежат в Великом Кургане, стократ счастливее.
— Не о битве помышляя, пришел я сюда, — молвил Турин, — хотя слова твои и пробудили во мне такую мысль, Лабадал. Но с этим придется повременить. Пришел я за госпожой Морвен и Ниэнор. Что можешь ты рассказать мне о них, да побыстрее?
— Немногое, господин, — отозвался Садор. — Они ушли тайно; наши перешептывались, что призвал их к себе владыка Турин; ибо мы нимало не сомневались, что обрел он с годами немалую власть и стал в какой-нибудь южной стране королем или могущественным властителем. Но, похоже, не случилось того.
— Не случилось, — подтвердил Турин. — Числился я среди знати в одной южной стране, ныне же я бродяга бездомный. Однако не призывал я их.
— Тогда не знаю, что и сказать тебе, — отозвался Садор. — Вот госпожа Аэрин наверняка знает. Она была посвящена во все замыслы твоей матери.
— Как мне поговорить с ней?
— Этого я не ведаю. Несладко придется ей, коли заметят, как перешептывается она у дверей с оборванным проходимцем из покоренного народа, даже если бы и удалось ее вызвать. А нищему вроде тебя не пройти через зал к возвышению: такой и двух шагов не сделает, как схватят его восточане и изобьют, а то и хуже.
И воскликнул Турин в гневе:
— Мне, значит, не дозволено пройти через зал Бродды — не то изобьют? Пойдем, посмотришь!
С этими словами вошел он в зал, и откинул назад капюшон и, расталкивая всех на своем пути, зашагал к возвышению, на котором восседали хозяин дома с женой и другие знатные восточане. Иные вскочили с мест, дабы задержать его, но Турин расшвырял их и вскричал:
— Или нет в этом доме правителя, или, может, здесь орочье логово? Где хозяин?
И поднялся с места разъяренный Бродда.
— В этом доме правлю я, — объявил он. Но не успел продолжить, как перебил его Турин:
— Выходит, не научился ты доселе вежеству, что в ходу было в этой земле до тебя. Или ныне у людей в обычае позволять челяди грубо обращаться с родичами жены своей? В родстве я с госпожой Аэрин и есть у меня к ней дело. Войду ли я беспрепятственно — или войду самовольно?
— Входи, — буркнул Бродда, нахмурившись, но Аэрин побледнела как полотно.
И Турин прошествовал через весь зал к возвышению и, подойдя вплотную, поклонился.
— Прошу меня простить, госпожа Аэрин, что врываюсь к вам незваным, — промолвил он, — но дело мое отлагательств не терпит и привело меня издалека. Ищу я Морвен, Владычицу Дор-ломина, и Ниэнор, дочь ее. Однако дом ее пуст и разграблен. Что можешь ты поведать мне?
— Ничего, — промолвила Аэрин в великом страхе, ибо Бродда не сводил с нее пристального взгляда.
— Не верю, — отозвался Турин.
Тут Бродда вскочил с места, побагровев от пьяной ярости.
— Довольно! — завопил он. — Или жену мою станет упрекать во лжи здесь, передо мною, нищий, что бормочет на невольничьем языке? Нет в Дор-ломине никакой Владычицы. Что до Морвен, она была из народа рабов и сбежала, как это за рабами водится. И ты беги отсюда, да поживее, а не то прикажу вздернуть тебя на дереве!
Турин же прыгнул к нему, и извлек из ножен черный меч, и, ухватив Бродду за волосы, оттянул ему голову назад.
— Не двигайтесь, — предостерег он, — или голова эта упадет с плеч! Госпожа Аэрин, я бы вновь попросил у тебя прощения, кабы думал, что от мужлана этого видела ты хоть что-либо доброе. Говори же и не отпирайся! Или я — не Турин, Владыка Дор-ломина? Или должен я тебе приказывать?
— Приказывай, — промолвила она.
— Кто разграбил дом Морвен?
— Бродда, — отвечала она.
— Когда бежала она и куда?
— С тех пор минул год и три месяца, — отвечала Аэрин. — Хозяин Бродда и другие здешние пришлецы с Востока жестоко ее притесняли. Давным-давно приглашали ее в Сокрытое Королевство; и наконец пустилась она в путь. Ибо, по слухам, доблестью Черного Меча из южных краев окрестные земли до поры очистились от зла; однако ж ныне все переменилось. Она-то надеялась застать там сына. Но если это ты, тогда, боюсь, обманулась она в своих ожиданиях.
Горько рассмеялся Турин.
— Обманулась? — воскликнул он. — Да, обманчивы наши ожидания, неизменно обманчивы: лживы, как Моргот!
И внезапно охватила его черная ярость, ибо открылись глаза его, и пали последние путы Глаурунговых чар, и понял он, что одурачен был лживыми измышлениями.
— Так, значит, обморочили меня, чтобы пришел я сюда и принял позорную смерть — в то время как мог я хотя бы погибнуть с честью пред Вратами Нарготронда? — И почудилось Турину, что из ночной тьмы, объявшей усадьбу, доносятся крики Финдуилас.
— Но не первым умру я здесь! — воскликнул он. И схватил он Бродду, и поднял его к потолку и встряхнул его, как пса, — ибо непереносимое горе и ярость придали Турину сил. — Морвен из народа рабов, говоришь ты? Ты, подлое отродье, вор и раб рабов! — С этими словами он швырнул Бродду головой вперед через его же собственный стол, прямо в лицо восточанину, что кинулся было на Турина. При падении Бродда сломал себе шею; Турин же, прыгнув следом, зарубил еще троих, что съежились в страхе, ибо были безоружны. В зале поднялась суматоха. Собравшиеся там восточане уже готовы были наброситься на Турина, однако нашлось там немало людей из древнего народа Дор-ломина: долго смирялись они с участью слуг, но теперь с мятежными криками восстали на своих обидчиков. Очень скоро в чертоге закипела битва, и хотя рабы вооружены были лишь кухонными ножами и всем, что подвернулось под руку, против мечей и кинжалов, в первые же минуты многие погибли с обеих сторон, прежде чем Турин ринулся в самую гущу боя и прикончил последних восточан, еще остававшихся в зале.
Только тогда отдышался он, прислонившись к колонне, и пламя ярости его обратилось в золу и пепел. Но подполз к нему старик Садор и обнял его колени: был он смертельно ранен.
— Трижды семь лет и еще сверх того: долго ждал я этого часа, — проговорил он. — А теперь уходи, господин, уходи! Уходи и не возвращайся, разве что придешь ты с б?льшими силами. Весь здешний край поднимут против тебя. Многим удалось бежать из чертога. Уходи — или здесь и погибнешь. Прощай! — И он рухнул на пол и умер.
— Истину говорит он в предсмертный миг, — промолвила Аэрин. — Ты узнал, что хотел. Теперь уходи быстрее! Но сперва отправляйся к Морвен и утешь ее, иначе трудно мне будет простить учиненный тобою разор. Хотя тяжка была моя жизнь, ты своим буйством навлек на меня погибель. Пришлецы отомстят за эту ночь всем, кто здесь был. Безрассудны твои деяния, сын Хурина, словно ты и по сей день остался ребенком, коего я знала.
— А ты слаба духом, Аэрин, дочь Индора, как и в те времена, когда я звал тебя тетей, а ты брехливой собаки и то пугалась, — отозвался Турин. — Ты была создана для мира не столь жестокого. Идем же со мною! Я отведу тебя к Морвен.
— Снега застлали землю густым покровом, но еще гуще припорошили мне волосы, — отвечала она. — С тобою в глуши я погибну — так же верно, как от руки извергов-восточан. Содеянного уже не исправить. Так ступай! Задержавшись, ты лишь ухудшишь дело и оставишь Морвен ни с чем. Ступай, заклинаю тебя!
Турин низко поклонился ей и повернулся уходить, и покинул усадьбу Бродды; и все бунтари, у кого достало сил, последовали за ним. Бежали они к горам, ибо были среди них такие, кто хорошо знал тамошние тропы; и благословляли они снег, заметавший за ними следы. Вот так, хотя вскорости в погоню за ними устремилось множество людей с собаками, и послышалось лошадиное ржание, беглецы благополучно скрылись в южных холмах. И тогда, оглянувшись назад, далеко, в покинутой ими земле заметили они алый отсвет.
— Они подожгли усадьбу, — промолвил Турин. — Но для чего?
— Они? Нет, господин; сдается мне, не они, а она, — промолвил человек именем Асгон. — Воины зачастую неверно судят терпение и кротость. Немало добра видели мы от нее — и дорого ей это стоило. Нет, не слаба духом была она, а всякому терпению положен предел.
Самые стойкие из мужей, способные выдержать зимнюю стужу, остались с Турином и провели его неведомыми тропами к убежищу в горах — к пещере, известной лишь изгоям да беглецам, где припрятан был запас снеди. Там дождались они, чтобы метель утихла, и снабдили Турина припасами, и направили его к малохоженому перевалу, уводящему на юг, в Долину Сириона, где снега не выпало. В самом начале спуска они расстались.
— Прощай, Владыка Дор-ломина, — промолвил Асгон. — Не забывай нас. Отныне станут за нами охотиться; а после прихода твоего Волчий народ сделается еще безжалостнее. Потому ступай же и не возвращайся, разве что приведешь ты войско, достаточное, чтобы вызволить нас. Прощай!

Глава XIV
ВЫЕЗД МОРВЕН И НИЭНОР В НАРГОТРОНД

К огда же отступила Лютая Зима, в Дориат пришли новые известия о Нарготронде. Ибо те, кому удалось спастись при разграблении города и пережить в глуши зиму, явились наконец просить прибежища к Тинголу, и приграничная стража привела их к королю. И одни уверяли, будто все враги возвратились на север, а другие — будто Глаурунг и поныне обитает в чертогах Фелагунда; одни говорили, что Мормегиль убит, а другие — что Дракон заколдовал его, и пребывает Мормегиль в Нарготронде и по сей день, словно обращенный в камень. Но все твердили в один голос, будто незадолго до гибели города в Нарготронде стало известно, что Мормегиль — не кто иной, как Турин, сын Хурина Дор-ломинского.
Великий страх и неизбывная скорбь охватили Морвен и Ниэнор при этой вести; и молвила Морвен:
— Сомнения эти — не иначе как козни Моргота! Или не можем мы выяснить истину и узнать достоверно худшее?
Тингол же и сам весьма желал узнать больше о судьбе Нарготронда и уже намеревался выслать нескольких своих воинов, чтобы те незамеченными пробрались туда, но полагал он, что Турин и впрямь мертв либо спасти его невозможно; и с ужасом предчувствовал тот час, когда Морвен убедится в этом доподлинно. Потому сказал он ей так:
— Дело это опасное, Владычица Дор-ломина, и должно обдумать его со всех сторон. Возможно, сомнения эти и впрямь насланы Морготом, дабы подтолкнуть нас к какому-нибудь безрассудству.
Но Морвен в смятении воскликнула:
— К безрассудству, владыка? Ежели сын мой умирает в лесах от голода, ежели страждет он в оковах, ежели мертвое тело его лежит непогребенным, так я буду безрассудна! Ни часа лишнего не мешкая, отправляюсь я искать его.
— О Владычица Дор-ломина, — молвил Тингол, — такого сын Хурина, конечно, не пожелал бы. Он, верно, думает, что здесь, под приглядом Мелиан, обрели вы приют куда более надежный, нежели в любой другой доселе уцелевшей земле. Ради Хурина и ради Турина не хотелось бы мне, чтобы выходила ты за пределы королевства навстречу черным напастям нынешних времен.
— Турина ты от напасти не уберег, а меня к нему не пускаешь! — воскликнула Морвен. — Под приглядом Мелиан, вот как! Да — в плену Пояса! Долго не решалась я вступить в его пределы, и ныне горько жалею о сделанном.
— Нет; раз уж заговорила ты так, Владычица Дор-ломина, знай же: для тебя Пояс — не преграда, — молвил Тингол. — Свободно и по доброй воле пришла ты сюда; свободна ты и остаться — либо уйти.
Мелиан же, что до сих пор хранила молчание, промолвила:
— Не уходи отсюда, Морвен. Истинно сказала ты: сомнения эти — от Моргота. Если уйдешь ты, то уйдешь по его воле.
— Страх пред Морготом не удержит меня от зова родной крови, — отвечала Морвен. — А ежели ты страшишься за меня, владыка, так пошли со мной своих воинов.
— Тебе я приказывать не волен, — отозвался Тингол. — Но над своими подданными я властен. И пошлю я их лишь тогда, когда сочту нужным.
Более ничего в ту пору не сказала Морвен, только разрыдалась и ушла. Тяжело было на сердце у Тингола: прозревал он в Морвен одержимость обреченного; и спросил он Мелиан, не сумеет ли она смирить гостью при помощи своей магии.
— Многое могу я сделать, дабы воспрепятствовать приходу зла, — отвечала та. — Но помешать уходу тех, кто желает уйти, не в моей власти. Это — твое право. Если должно удержать ее здесь, придется тебе удерживать ее силой. Однако ж тогда, верно, помутится в ней разум.

Морвен же отправилась к Ниэнор и сказала:
— Прощай, дочь Хурина. Я ухожу искать сына — либо достоверных известий о нем, ибо никто здесь и пальцем не пошевельнет до тех пор, пока не будет слишком поздно. Жди меня: может статься, и возвращусь я.
Ниэнор в страхе и горе принялась ее отговаривать, но Морвен ничего не ответила и ушла к себе в покои, а с рассветом взяла коня и ускакала прочь.
Тингол же повелел, чтобы никто ей не препятствовал и остановить ее не пытался. Едва же уехала она, он собрал отряд самых доблестных и закаленных воинов из числа приграничной стражи и поставил Маблунга во главе их.
— Поспешите следом, не мешкая, — наказал Тингол, — однако пусть она о вашем присутствии не догадывается. А когда окажется она в глуши, ежели будет ей угрожать опасность, тогда явите себя; и ежели откажется она вернуться, тогда оберегайте ее в меру сил своих. И еще хотелось бы мне, чтобы несколько разведчиков пробрались так далеко, как смогут, и разузнали все, что сумеют.
Вот так случилось, что Тингол выслал куда более многочисленный отряд, нежели собирался поначалу, и было среди них десять всадников с запасными лошадьми в поводу. Последовали они за Морвен: она же отправилась на юг через Регион и так пришла к берегам Сириона выше Сумеречных озер и там остановилась, ибо река Сирион была широка и быстра, а дороги Морвен не знала. Потому эльфам пришлось волей-неволей себя обнаружить, и молвила Морвен:
— Намерен ли Тингол задержать меня? Или с запозданием посылает мне помощь, в которой отказывал прежде?
— И то, и другое, — отвечал Маблунг. — Не возвратишься ли ты?
— Нет, — отрезала она.
— Тогда должно мне помочь тебе, — отозвался Маблунг, — пусть и вопреки собственной воле. В этом месте Сирион и широк, и глубок: непросто переплыть его человеку и зверю.
— Тогда переправьте меня так, как в обычае у эльфов, — промолвила Морвен, — а не то я отправлюсь вплавь.
Засим Маблунг отвел ее к Сумеречным озерам. Там, среди заливов и тростников, на восточном берегу спрятаны были лодки, которые бдительно охранялись: ибо этим путем гонцы путешествовали туда-сюда от Тингола к родне его в Нарготронде. Выждали эльфы, и на исходе звездной ночи переправились под покровом белых предрассветных туманов на другую сторону. Когда же засияло алое солнце над Синими горами, и подул сильный утренний ветер, и разогнал туманы, воины поднялись на западный берег и оставили позади Пояс Мелиан. То были высокие и статные эльфы Дориата, облаченные в серое и в плащах поверх брони. Морвен же наблюдала за ними с лодки, пока неслышно проходили они мимо — и вдруг вскрикнула и указала на последнего из отряда.
— Этот откуда взялся? — вопросила она. — Трижды вдесятером явились вы ко мне. Трижды десятеро и еще один сошли на берег!
Тогда обернулись все и увидели, как вспыхнуло под солнцем золото волос; ибо то была Ниэнор, и ветер сорвал с ее головы капюшон. Так открылось, что она последовала за отрядом и присоединилась к нему в темноте, перед тем как переправляться через реку. Несказанно встревожились все, а Морвен — более прочих.
— Уходи! Уходи прочь! Я тебе приказываю! — вскричала она.
— Если жена Хурина может отправиться в путь по зову крови, вопреки всем советам, — промолвила Ниэнор, — так, значит, может и дочь Хурина. «Скорбью» назвала ты меня, но не стану я скорбеть в одиночестве об отце, и брате, и матери. Из них же всех лишь тебя я знаю и люблю превыше прочих. И того, чего не страшишься ты, не страшусь и я.
Воистину не читалось страха ни в лице ее, ни во всем ее облике. Высокой и сильной казалась она, ибо люди дома Хадора были могучи и рослы; облаченная в эльфийские одежды, ничем не выделялась она среди стражей, а ростом уступала разве что самым статным из воинов.
— Что задумала ты? — спросила Морвен.
— Идти туда же, куда и ты, — отозвалась Ниэнор. — И вот какой выбор предлагаю я тебе. Либо отведешь ты меня назад в целости и сохранности под пригляд Мелиан, ибо неразумно это — отвергать ее советы. Либо будешь знать, что я отправилась навстречу опасности — с тобою вместе.
По правде говоря, пустилась Ниэнор в путь, уповая главным образом на то, что из страха за нее и из любви к ней мать повернет вспять; и воистину Морвен разрывалась надвое.
— Одно дело — отвергать советы, — промолвила она. — Другое дело — ослушаться повеления матери. Ступай назад!
— Нет, — отвечала Ниэнор. — Я давно уже не дитя малое. Я тоже наделена собственной волею и разумом, хотя доселе не противостояли они твоим. Я иду с тобой. Охотнее отправилась бы я в Дориат, из уважения к его правителям; но ежели нет, то — на запад. Воистину, если кому из нас и продолжать путь, так скорее мне — в расцвете молодой силы.
И прочла Морвен в серых глазах Ниэнор стойкость Хурина, и дрогнула, но не смогла превозмочь гордыню, и не желала, если уж начистоту, чтобы дочь отвела ее назад, словно выжившую из ума старуху.
— Я поеду дальше, как и задумывала, — отвечала она. — Ступай и ты, но против моей воли.
— Да будет так, — промолвила Ниэнор. И сказал Маблунг своему отряду:
— Воистину, через недостаток здравомыслия, а не отваги родня Хурина навлекает несчастья на других! Вот и Турин таков же; но не таковы были праотцы его. Однако ж ныне все они словно одержимы, и не по душе мне это. Больше страшит меня нынешнее поручение короля, нежели охота на Волка. Что же делать?
Морвен, которая уже сошла на берег и приблизилась к Маблунгу, расслышала его последние слова.
— Делай так, как повелел тебе король, — отозвалась она. — Отправляйся разузнать то, что можно, о Нарготронде и о Турине. Ибо для того и выехали мы все вместе.
— Однако ж дорога нам еще предстоит долгая и опасная, — отвечал Маблунг. — Если хотите вы продолжать путь, то обе поедете верхом в числе всадников — и ни на шаг не отбивайтесь от отряда.

Вот так случилось, что с приходом дня двинулись они вперед и медленно, ни на миг не теряя бдительности, выехали из земли тростников и низкорослых ив и добрались до сумрачных лесов, занимающих б?льшую часть южной равнины перед Нарготрондом. Весь день скакали они прямо на запад и не видели вокруг ничего, кроме запустения, и не слышали ни звука; ибо безмолвие царило в тех краях, и померещилось Маблунгу, что ныне подпала эта земля под власть страха. Тем же самым путем много лет назад прошел Берен: тогда из лесу следили за ним бессчетные глаза незримых охотников; ныне же сгинул народ Нарога, а орки, по-видимому, так далеко на юг еще не добрались. В ту ночь отряд встал лагерем в сумрачном лесу, не разводя костра и огня не зажигая.
На протяжении еще двух дней скакали они вперед, а к вечеру третьего дня с тех пор, как позади остался Сирион, пересекли они равнину и уже приближались к восточным берегам Нарога. И столь великое беспокойство овладело вдруг Маблунгом, что принялся он умолять Морвен дальше не ехать. Но рассмеялась она и ответствовала:
— Вскорости, верно, избавишься ты от нас — к вящей своей радости. А пока придется тебе потерпеть нас еще немного. Слишком близко мы, чтобы теперь испугаться и повернуть вспять.
И воскликнул Маблунг:
— Одержимы вы обе и безрассудны. Не помогаете вы, но мешаете разузнать что-либо новое. Выслушайте же меня! Велено мне не задерживать вас силою; однако ж велено и оберегать вас как смогу. В нынешнем положении возможно только одно. И я намерен уберечь вас. Завтра я отведу вас на Амон Этир, Дозорный холм, что высится здесь неподалеку; и там останетесь вы под охраной и далее шагу не ступите, пока приказываю здесь я.
Курган же под названием Амон Этир — вышиной с холм — давным-давно воздвигли с превеликим трудом по повелению Фелагунда на равнине перед Вратами, в одной лиге к востоку от Нарога. На склонах его густо росли деревья, а вершина оставалась голой: оттуда хорошо просматривались все дороги и тропы, что вели к великому нарготрондскому мосту, и все окрестные земли. К этому холму и приехал отряд, когда утро было на исходе, и поднялся по восточному склону. Поглядев туда, где воздвигся Высокий Фарот — бурая, безлесная громада за рекой, — зорким эльфийским взглядом различил Маблунг на крутом западном берегу террасы Нарготронда и крохотную черную точку в стене холмов — разверстые Врата Фелагунда. Ни звука не слышал он и не видел ни следа врага: ничто не выдавало присутствия Дракона, кроме как выжженное пятно вкруг Врат — там, где Глаурунг дохнул пламенем в день разорения города. Все было тихо под тусклым солнцем.
Засим Маблунг, верный своему слову, повелел десяти всадникам охранять Морвен и Ниэнор на вершине холма и не трогаться с места до его возвращения, разве что возникнет серьезная опасность; а в таком случае конникам следовало поместить Морвен и Ниэнор в середину отряда и скакать как можно быстрее на восток, в сторону Дориата, выслав вперед гонца с известиями и с просьбой о помощи.
И забрал Маблунг с собою оставшихся двадцать воинов: осторожно спустились они вниз по холму; а затем, оказавшись в полях на западе, где деревьев росло немного, рассыпались по равнине, и каждый крадучись двинулся своим путем, отважно бросая вызов опасности, к берегам Нарога. Сам же Маблунг прошел посередине прямиком к мосту и, приблизившись, обнаружил, что мост обрушен, и река разбушевалась в глубоком каменном русле после пролившихся далеко на севере дождей, и ревет, и вскипает пеной среди низвергнутых камней.
Там-то и затаился Глаурунг, в тени обширной галереи, уводящей вглубь от разрушенных Врат: давным-давно прознал он про лазутчиков Тингола, хотя мало чьи глаза в Средиземье приметили бы их. Однако ж его смертоносный взгляд был острее орлиного, и далеко уступала ему даже эльфийская зоркость; воистину, знал Дракон и об оставшихся на голой вершине кургана Амон Этир.
И вот, пока Маблунг осторожно пробирался между валунами, высматривая, не удастся ли переправиться через бурную реку по обрушенным камням моста, Глаурунг внезапно явился наружу в жарком всполохе огня и сполз в воду. Сей же миг с громким шипением заклубились громадные облака зловонных испарений, и Маблунга и его соратников, укрывшихся неподалеку, захлестнули слепящее марево и гнусный смрад; и большинство их бежало наугад в направлении Дозорного холма. Но пока Глаурунг переползал через Нарог, Маблунг отошел чуть дальше и залег за камнем, и там и остался; ибо казалось ему, что не выполнил он еще поручения. Теперь он и в самом деле узнал доподлинно, что Глаурунг поселился в Нарготронде; однако велено ему было выяснить правду об участи сына Хурина, ежели удастся; и, будучи отважен сердцем, задумал он перебраться через реку, как только скроется Глаурунг, и обыскать чертоги Фелагунда. Полагал он, что для безопасности Морвен и Ниэнор сделано все, что только можно: появление Глаурунга не останется незамеченным, и уже сейчас всадники, конечно же, во весь опор мчатся к Дориату.
Между тем Глаурунг смутной громадой в тумане прополз мимо Маблунга: двигался он быстро, ибо могуч был Змей, и при том проворен и гибок. А Маблунг с превеликой опасностью для жизни переправился вброд через Нарог; часовые же на вершине холма Амон Этир заметили приближение Дракона и преисполнились страха. Сей же миг повелели они Морвен и Ниэнор, не споря, садиться на коней, и приготовились уже бежать на восток, как было им приказано. Но пока спускались они с холма на равнину, недобрый ветер принес к ним клубы испарений и вонь, для лошадей нестерпимую. И вот, ослепшие в тумане и обезумевшие от ужаса среди драконьего смрада, кони понесли: мчались они стремглав, врассыпную, не разбирая дороги; стражи наталкивались на деревья и расшибались едва ли не до смерти, либо тщетно искали друг друга. Ржание коней и крики седоков достигли слуха Глаурунга — и остался он весьма доволен.
Один из эльфийских всадников, пытаясь справиться с конем в густом тумане, заметил вдруг, как мимо пронеслась Владычица Морвен — серым призраком на обезумевшем скакуне; но она исчезла в мареве, взывая: «Ниэнор!», и более ее не видели.
Когда слепой ужас овладел всадниками, конь Ниэнор, что мчался не разбирая дороги, споткнулся — и сбросил всадницу. Рухнула она на мягкую траву и ничуть не пострадала, а, поднявшись на ноги, обнаружила, что затеряна в тумане одна-одинешенька — ни коня, ни спутника. Но сердце ее не дрогнуло, и задумалась она, и решила, что нет смысла идти на крики, ибо голоса звучали со всех сторон, однако все слабее и слабее. Разумнее показалось ей пробираться к холму: туда всенепременно вернется Маблунг, прежде чем отправляться в обратный путь — хотя бы для того только, чтобы удостовериться: никого из отряда на вершине не осталось.
Так, идя наугад, отыскала она Амон Этир по тому, как повышалась земля под ее ногами: а холм и впрямь находился неподалеку. Медленно поднялась она по тропе с восточной стороны. Пока взбиралась она все выше, туман постепенно редел, и вот, наконец, добралась она до вершины — и вышла в солнечный свет. И шагнула она вперед и поглядела на запад. А там, прямо перед ней, нависла громадная голова Глаурунга, что заполз на холм с другой стороны; и нежданно-негаданно встретилась девушка взглядом с глазами Дракона, исполненными смертоносной злобы: ужасен был взор этих глаз, вобравших в себя пагубный дух Моргота, повелителя Дракона.
Ниэнор наделена была сильною волей и стойким сердцем и некоторое время противостояла Глаурунгу, но он призвал на помощь свою магическую силу.
— Что ищешь ты здесь? — вопросил он.
И, принужденная ответить, молвила девушка:
— Ищу я лишь некоего Турина, что жил здесь какое-то время. Хотя, может статься, он мертв.
— Мне о том неведомо, — отозвался Глаурунг. — Его оставили здесь защищать женщин и тех, кто слаб; когда пришел я, он бросил их и спасся бегством. Хвастун и трус, вот каковым он мнится мне. На что тебе такой сдался?
— Ты лжешь, — молвила Ниэнор. — Дети Хурина — кто угодно, но не трусы. Мы тебя не страшимся.
И рассмеялся Глаурунг, ведь так дочь Хурина выдала себя его злобе.
— Тогда глупцы вы оба, и ты, и твой брат, — промолвил он. — И похвальба твоя тщетна. Ибо я — Глаурунг.
И вынудил ее Дракон смотреть на него глаза в глаза, не отрываясь, и воля ее словно оцепенела. И померещилось ей, будто солнце потускнело и все кругом померкло; медленно сомкнулась над ней великая тьма — и заключала та тьма в себе пустоту; отныне Ниэнор ничего не знала, ничего не слышала и ничего не помнила.

Долго Маблунг разведывал чертоги Нарготронда, насколько позволяли темнота и смрад, и ни единой живой души там не нашел: ничего не зашевелилось среди костей и никто не ответил на его крики. Наконец, измучившись душой в этом жутком месте и страшась возвращения Глаурунга, он вернулся к Вратам. Солнце клонилось к западу, и Фарот за его спиною ронял темные тени на террасы и на бурную реку внизу; но вдалеке под курганом Амон Этир Маблунг словно бы различил зловещие очертания Дракона. Еще труднее и опаснее, чем прежде, оказалась переправа через Нарог — ибо спешил Маблунг, подгоняемый страхом; и едва добрался он до восточного берега и укрылся под откосом чуть в стороне, как подоспел и Глаурунг. Однако ж теперь полз он медленно и осторожно, ибо пылавшее в нем пламя ныне чуть теплилось, иссякла великая его сила и хотелось ему отдохнуть и поспать в темноте. Извиваясь, преодолел он поток и скользнул к Вратам, подобно гигантской, мертвенно-бледной змее, и брюхо его сочилось слизью, оставляя на земле липкий след.
Перед тем же как скрыться внутри, обернулся он и поглядел назад, на восток; и донесся из его утробы смех Моргота, еле слышный, но жуткий, словно эхо злобы из черных бездн в дальней дали. А затем послышался голос, холодный и низкий:
— Вон ты где — схоронился под откосом словно мышь-полевка, о могучий Маблунг! Дурно исполняешь ты Тинголовы поручения. Поспеши-ка к холму, да погляди, что сталось с твоей подопечной!
И Глаурунг уполз к себе в логово, а солнце между тем село и землю укрыли зябкие вечерние сумерки. Маблунг же поспешил назад к кургану Амон Этир, и пока поднимался он к вершине, на востоке зажглись звезды. На их фоне различил он темную и недвижную, точно каменное изваяние, фигуру. Так и стояла Ниэнор, и ничего не услышала она из того, что говорил ей Маблунг, и ни словом ему не ответила. Наконец он взял девушку за руку, и она встрепенулась, и позволила увести себя прочь; пока Маблунг держал ее руку в своей, она шла следом, а когда выпускал ее пальцы, останавливалась и застывала на месте.
Великое горе и замешательство охватили Маблунга, но не было у него иного выбора, кроме как вести Ниэнор вот так, за руку, далеким путем на восток — одному, без спутников, не надеясь на помощь. И побрели они, словно во сне, и спустились на равнину под покровом ночи. Когда же вновь рассвело, Ниэнор споткнулась, рухнула наземь, да так и осталась лежать неподвижно; а Маблунг в отчаянии уселся рядом.
— Не зря страшился я этого поручения, — сетовал он. — Ибо сдается мне, станет оно для меня последним. Погибнет в глуши это злосчастное дитя человеческое, а вместе с нею и я; имя же мое заклеймят в Дориате презрением; если, конечно, об участи нашей прознают хоть что-нибудь. Все прочие, несомненно, убиты; пощадили лишь ее, да только не из сострадания.
Там нашли их трое воинов отряда, что бежали прочь от Нарога при появлении Глаурунга, и после долгих скитаний, когда развеялся туман, вернулись к холму; и, никого на вершине не обнаружив, принялись искать путь назад. Тогда в душе Маблунга воскресла надежда, и дальше двинулись они вместе, сворачивая то севернее, то восточнее, ибо на юге обратной дороги в Дориат не было, а с тех пор, как пал Нарготронд, стражам переправы запрещено было перевозить кого-либо через реку, кроме как со своей стороны.
Медленно продвигались путники — как если бы вели измученного ребенка. Но по мере того, как удалялись они от Нарготронда и приближались к Дориату, мало-помалу к Ниэнор возвращались силы и она послушно шла часами напролет, пока вели ее за руку. Однако ж расширенные глаза ее не видели ничего, и слух ее оставался замкнут, а уста не произносили ни слова.
Наконец со временем, спустя много дней, приблизились они к западной границе Дориата чуть южнее Тейглина, чтобы пройти ограждение малой земли Тингола за Сирионом и так добраться до охраняемого моста близ места впадения Эсгалдуина. Там до поры они остановились и уложили Ниэнор на травяное ложе, и смежила она веки, чего доселе не делала, и, по-видимому, уснула. Тогда прилегли отдохнуть и эльфы, и, будучи измучены усталостью, даже часовых не выставили. И напала на них, застав врасплох, банда орочьих охотников — много таких рыскало ныне в том краю, все ближе подбираясь к границам Дориата. В разгар сражения Ниэнор внезапно вскочила на ноги, точно разбуженная ночной тревогой, и с криком бросилась в лес. Тогда орки развернулись и устремились в погоню, а эльфы — за ними. Но странная перемена произошла с Ниэнор: теперь она обогнала их всех — мчалась она как лань между дерев, только волосы струились по ветру. Орков Маблунг и его спутники настигли очень скоро, перебили их всех до единого и поспешили дальше. Только к тому времени Ниэнор уже исчезла, точно призрак, и так и не удалось эльфам найти ни ее саму, ни следов ее, хотя проискали ее много дней и прошли далеко на север.
И вот, наконец, согбенный стыдом и горем Маблунг возвратился в Дориат.
— Выбери нового предводителя своим охотникам, государь, — сказал он королю. — Ибо я навеки обесчещен.
Отвечала Мелиан:
— Нет, Маблунг, отнюдь. Ты сделал все, что мог, и никто другой из числа королевских слуг не справился бы лучше. По несчастливой случайности столкнулся ты с силой, с которой не совладать тебе, да и никому из живущих ныне в Средиземье.
— Я послал тебя за известиями, и ты узнал все, что можно, — промолвил Тингол. — Не по твоей вине тем, кого известия эти касаются ближе прочих, уже не дано их услышать. Воистину горестный конец постиг ныне все семейство Хурина, но не на твоей совести эта беда.
Ибо ныне не одна только Ниэнор скиталась в глуши, утратив разум; сгинула и Морвен. Ни в ту пору, ни впоследствии не узнали доподлинно о ее судьбе ни в Дориате, ни в Дор-ломине. Однако ж Маблунг, не зная покоя, с небольшим отрядом отправился в чащу и три года странствовал в дальних краях, от гор Эред Ветрин до самых Устьев Сириона, ища пропавших — или хотя бы вестей о них.

Глава XVI
ПОЯВЛЕНИЕ ГЛАУРУНГА

А между тем мощь и злоба Глаурунга стремительно росли, и разжирел он и отъелся, и призвал к себе орков, и правил как король-дракон, и все владения былого Нарготронда перешли под его власть. И еще до конца того года — третьего по счету, что прожил Турамбар среди лесных жителей, — Глаурунг начал нападать на их земли, что до поры царил мир; воистину хорошо знал Глаурунг, равно как и его Повелитель, что в Бретиле живет еще горстка свободных людей, последние уцелевшие из Трех Домов, что не покорились власти Севера. И не желали они терпеть того; ибо Моргот задался целью подчинить себе весь Белерианд и обшарить все углы, чтобы не спрятался и не затаился нигде хоть кто-то живой, избежав рабьей участи. Так что догадывался ли Глаурунг, где прячется Турин, либо (как полагают иные) тот и в самом деле на время ускользнул от неотступного ока Зла — оно не особо и важно. Ибо в итоге советы Брандира ни к чему не привели, и в конце концов Турину ничего не оставалось, как выбрать одно из двух: либо пребывать в бездействии, пока не обнаружат его и не выкурят из норы, словно крысу; либо вскорости выступить на войну — и обнаружить себя врагу.
Когда в Эффель Брандир впервые пришли вести о появлении орков, Турин на битву не пошел, уступив мольбам Ниниэли.
— На наши дома пока что не напали — а не таково ли было твое слово? — говорила она. — По слухам, число орков невелико. И рассказывал мне Дорлас, что до твоего прихода такие набеги случались то и дело — и лесные жители давали врагу отпор.
Однако лесные жители потерпели поражение, ибо это орочье племя отличалось особой свирепостью, и жестокостью, и хитростью; правда и то, что явились орки с намерением захватить лес Бретиль, а вовсе не проходили через окраины леса по иным своим делам, как прежде, и не охотились небольшими отрядами. Потому Дорласа и его людей отбросили назад с большими потерями, а орки переправились через Тейглин и вторглись далеко в лес. Дорлас же пришел к Турамбару и показал свои раны, и молвил:
— Гляди, господин, вот, краток оказался обманчивый мир, и пробил ныне час нужды, как и предвидел я. Не ты ли просил, чтобы считали тебя одним из нас, а не пришлым чужаком? Разве не общая опасность грозит нам? Ибо домам нашим недолго оставаться сокрытыми, ежели орки продвинутся в наши земли еще дальше.
Потому воспрял Турамбар, и вновь взялся за меч свой Гуртанг, и отправился на битву; когда же узнали о том лесные жители, они разом воодушевились и стеклись к нему, пока не собралась под его началом многосотенная рать. И прочесали они лес, и перебили всех орков, туда прокравшихся, и развесили трупы на деревьях близ Переправы Тейглина. Когда же выступило против них новое войско, лесные жители заманили его в ловушку; орки же никак не ждали, что противник окажется столь многочисленным, а возвращение Черного Меча повергло их в великий ужас, так что орков разбили наголову и истребили во множестве. Тогда лесные жители сложили громадные костры и сожгли трупы Морготовых солдат, грудами навалив их в огонь, и дым мести черными клубами поднимался к небесам, а ветер гнал его на запад. Однако немногие уцелевшие орки вернулись в Нарготронд и поведали о том, что случилось.
Не на шутку разъярился Глаурунг, но до поры лежал он недвижно и обдумывал услышанное. Посему зима прошла мирно, и говорили люди:
— Воистину велик Черный Меч Бретиля, ибо все наши враги повержены.
И утешилась Ниниэль, и порадовалась славе Турамбара; он же пребывал в задумчивости и говорил в сердце своем: «Жребий брошен. Вот и испытание, в котором оправдается похвальба моя либо окажется пустыми словами. Не стану я убегать более. Воистину буду я Турамбаром и через собственную доблесть и волю превозмогу судьбу свою — или паду. Но — погибну я или выживу, по крайней мере сражу я Глаурунга».
Однако ж было ему неспокойно, и выслал он отважных дозорных разведать окрестности сколь можно дальше. Ибо воистину, хотя не говорилось о том вслух, ныне распоряжался он всем по своей воле, как если бы был владыкой Бретиля, и никто более не прислушивался к Брандиру.
Пришла весна, неся с собою надежду, и пели люди за работой. Той весной Ниниэль понесла и сделалась бледна и измучена; и померкло былое ее счастье. А меж тем пришли странные вести — рассказывали люди, побывавшие за Тейглином, что далеко в лесах на равнине, ближе к Нарготронду, полыхают великие пожарища; и гадал народ, что бы это значило.
Вскорости пришли новые известия: будто огонь неуклонно движется на север и будто сам Глаурунг зажег его, ибо покинул он Нарготронд и вновь зачем-то пустился в путь. И говорили те, что поглупее, либо те, что склонны тешить себя надеждами:
— Армия его уничтожена, и теперь наконец поумнел он и возвращается туда, откуда пришел.
А другие добавляли:
— Давайте же уповать на то, что минует он нас стороной.
Турамбар же таких надежд не питал: знал он, что Глаурунг ищет его. Потому, хотя ради Ниниэли скрывал Турамбар свою тревогу, днем и ночью размышлял он, что ему предпринять; а между тем весна была на исходе и близилось лето.
И настал день, когда двое лесных жителей вернулись в Эффель Брандир в великом ужасе, ибо своими глазами видели они Великого Змия.
— Воистину, господин, ныне приближается он к Тейглину и в сторону не сворачивает, — рассказывали они. — Лежал он посреди громадного пожарища, а вокруг дымились деревья. Исходит от чудища невыносимый смрад. На много лиг до самого Нарготронда протянулся его гнусный след, и, сдается, путь этот, не отклоняясь, ведет прямиком к нам. Что тут можно поделать?
— Мало что, — отозвался Турамбар, — но это малое я уже обдумал. Вести ваши меня скорее обнадеживают, нежели устрашают; если и впрямь ползет он, как вы говорите, прямо, никуда не сворачивая, то есть у меня совет для отважных сердец.
И подивились люди, ибо в ту пору он не сказал более ни слова, но приободрились при виде его стойкости.

Теперь же надобно описать течение реки Тейглин. Река сбегала вниз с Эред Ветрин, стремительная, как Нарог; в верховьях берега ее были невысоки, но за Переправой, вобрав в себя мощь других потоков, она проложила себе путь через подножие нагорья, на котором рос лес Бретиль. Далее тек Тейглин через глубокие теснины, крутые склоны которых были что каменные стены, и запертый на дне поток с силой и грохотом мчался вперед. И точно на пути Глаурунга разверзалось одно из таких ущелий, отнюдь не самое глубокое, зато самое узкое, чуть севернее впадения Келеброса. Потому Турамбар выслал трех отважных воинов следить с края обрыва за Драконом; сам же решил ехать к высокому водопаду Нен Гирит, куда при необходимости быстро доставят вести и откуда самому ему откроется широкий обзор.
Но для начала собрал он лесных жителей в пределах частокола Эффель Брандир и обратился к ним, говоря:
— Люди Бретиля, смертельная опасность грозит нам, и лишь доблесть и стойкость помогут отвести ее. В этом деле численное превосходство не поможет; надобно нам прибегнуть к хитрости и уповать на удачу. Ежели выступим мы против Дракона со всеми нашими силами, как против армии орков, все мы отправимся на верную гибель, а жены и родня наша лишатся защитников. Потому говорю я, что должно вам оставаться здесь и готовиться к бегству. Если явится Глаурунг, бросайте поселение и разбегайтесь в разные стороны; тогда, возможно, кто-то и спасется. Ибо воистину, уничтожит Дракон и деревню, и всех, кого найдет, если сможет; но после здесь не останется. В Нарготронде хранятся все его сокровища; там — обширные чертоги, где может он залечь в безопасности и жиреть день ото дня.
Устрашились люди и пали духом, ибо полагались они на Турамбара и уповали на речи более обнадеживающие. Но продолжил он:
— Нет же, это — исход наихудший. И не случится того, ежели замысел мой и удача себя оправдают. Ибо не верю я, что Дракон непобедим, хотя с годами и впрямь возрастают его сила и злоба. И вот что мне о нем ведомо. Могущество его заключено скорее в злом духе, что живет в нем, нежели в телесной крепости, каковая тоже велика. Узнайте же: вот какую повесть рассказывали мне люди, сражавшиеся в год Нирнаэт, когда я и большинство тех, кто внемлет мне теперь, были детьми. На том поле битвы гномы устояли пред ним, и Азагхал Белегостский ранил его столь глубоко, что Дракон бежал обратно в Ангбанд. А этот шип будет поострее и подлиннее Азагхалова кинжала.
И Турамбар выхватил из ножен Гуртанг, и потряс им над головою, и померещилось тем, кто видел это, будто от руки Турамбара на много футов в воздух взметнулось пламя. И поднялся над толпой великий крик:
— Черный Шип Бретиля!
— Да устрашится Дракон Черного Шипа Бретиля! — продолжал Турин. — Ибо знайте: так начертано на роду этому Дракону (да и всему их племени, если верить молве) — как бы ни крепка была его роговая броня, что тверже железа, брюхо у него — змеиное. Потому, о люди Бретиля, отправляюсь я ныне в путь и любой ценой доберусь я до Глаурунгова брюха. Кто пойдет со мною? Нужны мне лишь несколько спутников, чьи руки крепки, но еще крепче — сердце.
И встал Дорлас, и молвил:
— Я пойду с тобой, господин; всегда предпочту я выступить навстречу врагу, нежели его дожидаться.
Но другие не торопились ответить на призыв, ибо овладел ими ужас перед Глаурунгом, а рассказ дозорных, что видели Дракона, передавался из уст в уста и обрастал новыми подробностями. И вскричал Дорлас:
— Слушайте, люди Бретиля, ныне убедились мы воочию, что в наши недобрые времена никчемны оказались советы Брандира. Хоронясь и прячась, не спасемся мы от врага. Неужто никто из вас не займет места сына Хандира, дабы не покрыл себя позором Дом Халет?
Так Брандир, который хотя и восседал на высоком месте главы собрания, однако не прислушивались к нему, унижен был прилюдно, и горько сделалось у него на сердце, ибо Турамбар не одернул Дорласа. Тут некто Хунтор, родич Брандира, поднялся и молвил:
— Дурно поступаешь ты, Дорлас, позоря такими речами владыку своего, чьи ноги по злой случайности не в силах исполнить веление сердца. Остерегись, как бы с тобой однажды не вышло наоборот! И как можно говорить, будто советы его оказались никчемны, ежели вовеки к ним не прислушивались? Ты, его подданный, ни во что не ставил его волю. Так скажу я тебе вот что: Глаурунг явился ныне к нам, как до того — в Нарготронд, ибо деяниями своими мы себя выдали, чего и страшился Брандир. Но раз уж пришла беда, с твоего дозволения, сын Хандира, пойду я — от имени Дома Халет.
И молвил Турамбар:
— Троих достаточно! Вас обоих возьму я с собою. Но, владыка, не пренебрегаю я тобою, отнюдь! Сам видишь: должно нам поспешить, так что пойдем мы быстро, и в походе нашем надобны крепкие, сильные воины. Думается мне, что твое место — с народом твоим. Ибо ты мудр, ты — целитель, а может статься, что очень скоро великая нужда возникнет и в мудрости, и в целении.
Однако эти учтивые слова лишь ожесточили Брандира еще больше, и сказал он Хунтору:
— Ступай же, но без моего дозволения. Ибо тень лежит на этом человеке, и не приведет она тебя к добру.
Турамбару же не терпелось пуститься в путь; но когда пришел он прощаться к Ниниэли, та прильнула к нему, горестно рыдая.
— Не уходи, Турамбар, молю тебя! — твердила она. — Не бросай вызова тени, от которой бежал ты! Нет, о нет, беги от нее снова, беги далеко прочь, и меня возьми с собою!
— Ниниэль, возлюбленная моя, — отвечал он, — не можем мы бежать дальше, ни ты, ни я. Мы заперты в этой земле. И даже если бы ушел я, бросив людей, что нас приютили и поддержали, куда бы повел я тебя? — в бесприютную глушь, где ждет верная смерть и тебя, и ребенка нашего. Сотня лиг отделяет нас от земель, коих не коснулась еще Тень. Но ободрись, Ниниэль. Ибо вот что скажу я тебе: ни ты, ни я не погибнем от сего Дракона — равно как и от любого другого недруга с Севера.
И Ниниэль уняла слезы и умолкла, но холоден был прощальный поцелуй ее.
И вот Турамбар с Дорласом и Хунтором поспешили к водопаду Нен Гирит; когда же добрались они до места, солнце уже садилось и удлинились тени; и поджидали их там последние двое дозорных.
— Вовремя пришел ты, господин, — сказали они. — Дракон здесь; когда уходили мы, он уже добрался до Тейглина и с обрыва озирал противоположный берег. Передвигается он ночью, так что стоит ждать удара на рассвете завтрашнего дня.
И окинул Турамбар взглядом водопады Келеброса, и увидел, что солнце клонится к закату, а вдоль реки черными спиралями к небу тянется дым.
— Нельзя терять ни минуты, — молвил он, — однако добрые то вести. Опасался я, что Дракон станет рыскать по окрестностям; а ежели пополз бы он на север и добрался до Переправы, и до старого тракта в долине, тогда надежды бы не осталось. Ныне же ярость либо гордыня и злоба гонят его напрямик. — При этих словах задумался он и спросил сам себя: «А не может ли того быть, что существо столь пагубное и свирепое сторонится Переправы, так же, как и орки? Хауд-эн-Эллет? Неужто Финдуилас доселе пребывает между мною и моей судьбой?»
И обернулся Турамбар к своим спутникам, и молвил:
— Вот какая задача ныне предстоит нам. Подождем мы еще немного, ибо поспешить в таком деле не к добру — так же, как и опоздать. Когда сгустятся сумерки, должно нам как можно осторожнее прокрасться к Тейглину. Но остерегитесь! Ибо слух Глаурунга не менее остр, чем взор; взор же его смертоносен. Если мы доберемся до реки незамеченными, тогда придется нам спуститься на дно ущелья и переправиться через поток, и так оказаться на пути у Дракона — ведь этой самой дорогой двинется он, когда стронется с места.
— Как же он переберется на другую сторону? — удивился Дорлас. — При всей своей гибкости это — громадный Дракон; как же сползет он вниз по одному утесу и вверх по другому, ежели передней его части придется уже лезть наверх прежде, чем спустится задняя? А ежели он на такое и способен, что толку, если окажемся мы внизу, в бурном потоке?
— Может, и способен, — отвечал Турамбар, — а ежели так, то плохо нам придется. Впрочем, надеюсь я — судя по тому, что мы о нем знаем, и судя по месту, где ныне залег он, — что иное он замышляет. Дракон приполз к краю ущелья Кабед-эн-Арас, через которое, как вы рассказываете, перескочил олень, спасаясь от охотников Халет. Столь громаден сделался ныне Дракон, что, думается мне, попытается он рывком перебросить свою тушу на другой берег. Только на это и остается нам уповать; так доверимся же надежде.
При этих словах у Дорласа упало сердце; лучше любого другого знал он земли Бретиля, а ущелье Кабед-эн-Арас было воистину мрачным местом. На восточной стороне воздвигся отвесный утес футов сорока в высоту: сплошь голый камень, лишь на вершине зеленели деревья. На другой стороне крутой, хотя и не столь высокий берег зарос плакучими деревьями и кустарником; а меж них стремительно несся по камням бурный поток, и хотя человек отважный и ловкий мог переправиться здесь вброд при свете дня, бросать реке вызов ночью было куда как опасно. Но таков был замысел Турамбара, и кто бы сумел отговорить его?
В сумерках выступили они в путь, однако двинулись не прямиком к Дракону, а сперва прошли по тропе в сторону Переправы, а затем, не доходя до нее, свернули по узкой стежке к югу и вступили в сумрак лесов над Тейглином. А по мере того, как приближались они к ущелью Кабед-эн-Арас, шаг за шагом, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, донесся до них смрадный дым пожарища и тошнотворная вонь. Но вокруг царила гробовая тишина; ни дуновения ветерка не нарушало покоя. Впереди, на востоке, замерцали первые звезды; бледные струйки дыма тянулись вверх — прямо, никуда не отклоняясь, — на фоне догорающего отблеска на западе.

Когда же ушел Турамбар, Ниниэль застыла молча, как каменное изваяние; тут подошел к ней Брандир и молвил:
— Ниниэль, не страшись худшего, пока не настало оно. Но разве не советовал я тебе выждать?
— Советовал, — отозвалась она, — да только что пользы мне в том было бы теперь? Ибо любовь может ждать и страдать и вне брачных уз.
— Знаю, — откликнулся Брандир. — Однако ж брачные узы — не пустое слово.
— Непустое, — кивнула Ниниэль. — Уже два месяца ношу я под сердцем его дитя. Но не кажется мне, что оттого страх утраты гнетет тяжелее. Непонятны мне твои слова.
— Непонятны и мне, — отозвался он. — И все же мне страшно.
— Славный же из тебя утешитель! — воскликнула она. — Но Брандир, друг мой: замужняя ли, безмужняя, дева или мать, только не в силах я выносить этот ужас. Победитель Судьбы ушел сражаться с судьбою далеко отсюда, и как же мне оставаться здесь и ждать, покуда придут нескорые вести, добрые либо дурные? Может статься, уже нынче ночью он повстречается с Драконом — и как же мне пережить эти страшные часы, ежели не нахожу я себе места?
— Не знаю, — отвечал Брандир, — но так или иначе, а часы эти минуют и для тебя, и для жен тех двоих, что ушли вместе с Турамбаром.
— Пусть поступают они так, как велят им сердца! — воскликнула она. — Что до меня, я здесь не останусь. Многие мили да не отделяют меня от опасности, что грозит моему мужу. Я пойду навстречу вестям!
И потемнело в глазах у Брандира от ужаса при этих словах, и воскликнул он:
— Не сделаешь ты того, если достанет у меня сил удержать тебя. Ибо тем самым ставишь ты под угрозу весь замысел. Только благодаря этим многим милям можно успеть спастись, если случится худшее.
— Если случится худшее, так спасаться я не пожелаю, — молвила она. — Ныне же никчемна твоя мудрость и меня ты не удержишь.
И вышла она к людям, что еще не разбрелись с площади в поселении Эффель и закричала:
— Мужи Бретиля! Я здесь ждать не стану. Если господин мой погибнет, тогда все надежды обернутся ложью. Ваши земли и леса будут выжжены дотла, и все дома ваши обратятся в пепел; и никто, никто не спасется! Так для чего мешкать здесь? Ныне иду я навстречу вестям и тому, что уготовила судьба. Пусть же те, кто со мной согласен, следуют за мною!
Многие захотели сопровождать ее: жены Дорласа и Хунтора, поскольку любимые их ушли с Турамбаром; а другие — из сострадания к Ниниэли и желания поддержать ее; а многих иных поманил в путь сам слух о Драконе — в дерзости своей или безрассудстве (мало зная о зле) надеялись они полюбоваться на деяния славные и неслыханные. Ибо воистину привыкли они видеть в Черном Мече героя столь великого, что мало кому верилось, будто сам Глаурунг способен одержать над ним верх. Потому, не мешкая, выступили они в путь большим отрядом, навстречу опасности, которой не понимали; и почти не отдыхая по дороге, к ночи добрались наконец усталые путники к водопаду Нен Гирит вскорости после того, как ушел оттуда Турамбар. Однако ночь остужает головы; и теперь многие дивились собственной опрометчивости; когда же услышали они от разведчиков, оставшихся там, как близко подобрался Глаурунг и что за отчаянный план измыслил Турамбар, упали они духом и не осмелились идти дальше. Иные встревоженно поглядывали в сторону ущелья Кабед-эн-Арас, но ничего не видели и не слышали, кроме холодного голоса водопада. Ниниэль же устроилась поодаль; все тело ее сотрясала крупная дрожь.

Когда же ушли Ниниэль с отрядом, обратился Брандир к оставшимся:
— Се! Не считаются со мною вовсе и пренебрегают моими советами! Так изберите же себе иного вождя: здесь и сейчас отрекаюсь я от власти и от своего народа. Пусть Турамбар именуется владыкой вашим, раз уже присвоил он все права мои. И пусть никто более не приходит ко мне ни за советом, ни за исцелением!
И Брандир сломал свой жезл. А про себя подумал:
«Ныне ничего больше у меня не осталось, кроме лишь любви к Ниниэли; потому куда пойдет она, ведомая мудростью или безумием, должно идти и мне. В этот темный час ничего нельзя предугадать; но, может статься, даже я смогу оградить ее от какого-либо зла, ежели окажусь поблизости».
Засим Брандир перепоясался коротким мечом, что прежде случалось нечасто, и взял клюку, и поспешил так быстро, как только мог, за ворота, и покинул Эффель, и захромал вдогонку за остальными вниз по долгой дороге к западной границе Бретиля.

Глава XVIII
СМЕРТЬ ТУРИНА

Е два бежала Ниниэль прочь, пошевелился Турин, и померещилось ему, словно из глубин тьмы слышит он ее далекий зов; а как только Глаурунг испустил дух, черное забытье оставило Турина — и вновь стал дышать он полной грудью, и вздохнул, и тотчас задремал от великой усталости. Но перед зарей резко похолодало, и повернулся он во сне, и рукоять Гуртанга впилась ему в бок, и спящий разом пробудился. Ночь была на исходе, в воздухе ощущалось дуновение утра. Турин вскочил на ноги, вспомнив о своей победе и об ожоге от яда на руке. И поднял он руку, и пригляделся, и весьма подивился. Ибо перевязана была рука лоскутом белой ткани, влажным насквозь, и боль поутихла; и сказал он себе: «Отчего же кто-то обо мне позаботился, однако ж бросил меня лежать здесь, на холоде, посреди пожарища, в облаке драконьего смрада? Что за странные дела творятся?»
И позвал он вслух, но не было ему ответа. Все вокруг, куда ни кинь взгляд, казалось черным и мрачным, и над землей нависал запах смерти. Нагнулся Турин и подобрал с земли меч; клинок был цел и ничуть не потускнело его лезвие.
— Пагубен яд Глаурунга, — промолвил Турин, — ты же, Гуртанг, сильнее меня. Любая кровь тебе мила. Победа — за тобой. Но полно! Должно мне идти искать помощи. Ибо устал я и измучен, и продрог до костей.
И повернулся он спиной к Глаурунгу, оставив мертвую тушу гнить; и направился прочь от того места. Каждый шаг давался ему труднее, нежели предыдущий, и подумал он: «У водопада Нен Гирит, может статься, дожидается меня кто-нибудь из дозорных. Однако ж хотелось бы мне поскорее оказаться дома, где исцелят меня нежные руки Ниниэли и благое искусство Брандира!»
И побрел он устало, опираясь на Гуртанг, сквозь серые рассветные сумерки, и добрался наконец до водопада Нен Гирит, и предстал перед людьми, когда те собрались уже на поиски его мертвого тела.
И отпрянули люди в страхе, решив, что видят неупокоенный призрак; и запричитали женщины, и закрыли лица руками. Но молвил Турин:
— Нет, не рыдайте, но радуйтесь! Взгляните же! Разве не жив я? И разве не сразил я Дракона, внушавшего вам такой страх?
Тогда накинулись соплеменники на Брандира и закричали:
— Глупец, будь ты неладен со своими лживыми россказнями — зачем болтал ты, будто лежит он мертвым? Разве не говорили мы, что ты безумен?
Брандир же, потрясенный до глубины души, в страхе глядел на Турина, не в силах вымолвить ни слова. И обратился к нему Турин:
— Значит, это ты побывал там и уврачевал мне руку? Благодарю тебя. Но убывает твое искусство, если не в силах ты отличить забытье от смерти. — И вновь обернулся он к людям: — Не смейте так говорить с ним, глупцы вы все до единого. Кто из вас сделал бы больше? У него хотя бы достало мужества дойти до места битвы, пока вы ждали здесь, стеная и плача!
А теперь, сын Хандира, многое хотелось бы мне узнать. Зачем ты здесь, а также и все эти люди, которых оставил я в селении Эффель? Ежели рискую я жизнью ради вас, так неужто не вправе я ждать от вас повиновения в мое отсутствие? И где Ниниэль? Не терпится мне увидеться с нею. Уповаю, что уж ее-то не увели вы сюда, но оставили там, где я наказал ей быть — в моем доме и под надежной защитой?
Когда же не ответил ему никто, воскликнул он:
— Ну же, говорите, где Ниниэль? Ее первой хотелось бы мне увидеть; ей первой перескажу я повесть о деяниях минувшей ночи.
Все отводили глаза, и молвил наконец Брандир:
— Ниниэли здесь нет.
— Это хорошо, — отозвался Турин. — Тогда вернусь я домой. Не найдется ли для меня лошади? А лучше бы носилок. После пережитого я с ног падаю.
— Нет, нет! — вымолвил Брандир с болью в сердце. — Опустел твой дом. Ниниэли там нет. Она мертва.
Тут одна из женщин — жена Дорласа, что Брандира не жаловала, — завопила пронзительно:
— Не слушай его, господин! Несчастный утратил разум. Явился он, крича, что ты мертв, и назвал это добрыми вестями. Но ты-то жив! Может статься, и рассказ его про Ниниэль далек от правды: что она-де погибла, и много чего похуже!
Турин шагнул к Брандиру:
— Значит, по-твоему, смерть моя — это добрые вести? — воскликнул он. — Да, всегда ревновал ты ее ко мне, и я о том знал. Теперь говоришь ты, она мертва. И много чего похуже? Что за ложь измыслил ты во злобе своей, Колченогий? Или хочешь ты убить нас гнусными речами, раз иным оружием не владеешь?
Тогда гнев вытеснил из сердца Брандира жалость, и закричал он:
— Утратил разум? Нет, разум утратил ты, Черный Меч черной судьбы! Равно как и весь этот скудоумный народ. Я не лгу! Ниниэль мертва, мертва, мертва! Ищи ее в Тейглине!
Турин застыл на месте.
— Откуда ты знаешь? — тихо спросил он. — И каким ухищрением добился ты того?
— Знаю, потому что видел, как она бросилась вниз с обрыва, — отвечал Брандир. — И добился того ты, а не я. От тебя бежала она, Турин, сын Хурина, и в Кабед-эн-Арас бросилась она, лишь бы не видеть тебя никогда. Ниниэль! Ниниэль! Нет, Ниэнор, дочь Хурина.
Тут схватил его Турин и с силой встряхнул за плечи; ибо в словах Брандира послышалась ему неумолимая поступь надвигающегося рока; однако во власти ужаса и ярости сердце его не желало принимать услышанного: так смертельно раненный зверь тщится причинить боль всем вокруг, перед тем как испустит дух.
— Верно, я — Турин, сын Хурина, — закричал он. — И догадался ты о том давным-давно. Но ничего неведомо тебе о сестре моей Ниэнор. Ничего, слышишь! Живет она в Сокрытом Королевстве, в мире и безопасности. Ложь эту измыслил твой подлый ум, дабы довести жену мою до помешательства, а теперь и меня. Ты, хромоногий злодей — или хочешь ты затравить нас до смерти? Но Брандир сбросил с плеча его руку.
— Не прикасайся ко мне! — рек он. — И полно тебе бесноваться. Та, кого звал ты женой, пришла к тебе и врачевала тебя, да только не ответил ты на ее зов. Зато отозвался другой: Дракон Глаурунг, который, как понимаю я, околдовал вас обоих вам на погибель. Так сказал он прежде, чем издох: «Ниэнор, дочь Хурина, вот брат твой: вероломный враг и бесчестный друг, проклятие родни своей, Турин, сын Хурина».
Внезапно расхохотался Брандир как одержимый.
— Говорят, в предсмертный час люди рекут истину, — хрипло смеялся он. — Сдается, что и драконы тако же. Турин, сын Хурина, ты — проклятие родни своей и всех, кто приютит тебя!
Стиснул Турин рукоять Гуртанга, и глаза его вспыхнули беспощадным огнем.
— А что про тебя сказать, Колченогий? — медленно произнес он. — Кто за моей спиной тайно выдал ей мое настоящее имя? Кто привел ее к Дракону, так что оказалась она во власти его злобы? Кто стоял в стороне и пальцем не пошевельнул, чтобы спасти ее от гибели? Кто пришел сюда, дабы раструбить об этом ужасе, нимало не мешкая? Кто теперь злорадствует, на меня глядя? Говоришь, люди перед смертью рекут истину? Так реки, да побыстрее!
Брандир же, прочтя в лице Турина свой смертный приговор, не дрогнул и не стронулся с места, хотя не было при нем иного оружия, кроме клюки, и молвил он:
— Обо всем, что случилось, рассказ затянется надолго, а ты мне прискучил. Клевещешь ты на меня, сын Хурина. Напраслину ли возвел на тебя Глаурунг? Ежели убьешь ты меня, все убедятся, что Дракон не солгал. Однако ж не страшусь я смерти: ибо тогда отправлюсь я на поиски Ниниэли, которую любил я, и, может статься, и впрямь найду ее за Морем.
— На поиски Ниниэли! — воскликнул Турин. — Нет же, Глаурунга ты найдешь, а не Ниниэль; вместе с Глаурунгом станете вы измышлять новую ложь. Уснешь ты бок о бок со Змием, задушевным своим другом, и сгниете вы в одной и той же тьме!
И замахнулся он Гуртангом, и зарубил Брандира, и сразил его насмерть. И отворотились люди, не в силах смотреть на это злодеяние, когда же развернулся Турин и зашагал прочь от Нен Гирит, бежали от него в ужасе.
И бродил Турин как помешанный в лесной глуши, то проклиная Средиземье и жизнь человеческую, а то призывая Ниниэль. Когда же наконец оставило его безумие горя, присел он на землю и задумался о деяниях своих, и словно со стороны услышал свой голос: «Живет она в Сокрытом Королевстве, в мире и безопасности!». И порешил Турин, что теперь, пусть жизнь его загублена, должно ему отправиться туда; ибо лживые измышления Глаурунга неизменно сбивали его с пути. Потому поднялся он, и отправился к Переправе Тейглина, и, минуя Хауд-эн-Эллет, воскликнул:
— Горько поплатился я, о Финдуилас, за то, что прислушался к Дракону! Пошли мне ныне добрый совет!
И едва договорил Турин, как увидел: двенадцать хорошо вооруженных воинов перешли через Переправу. То были эльфы, и, едва они приблизились, Турин узнал одного из них — Маблунга, предводителя охотников Тингола. И окликнул его Маблунг приветственно:
— Турин! Наконец-то мы встретились! Я тебя разыскиваю — и рад видеть тебя живым и невредимым, пусть годы и явились для тебя тяжким испытанием.
— Тяжким! — воскликнул Турин. — О да, словно поступь Моргота. Но если ты и впрямь рад видеть меня в живых, так ты — последний из обитателей Средиземья, о ком можно сказать такое. И почему же ты радуешься?
— Потому, что среди нас уважают и чтят тебя, — отвечал Маблунг, — и хотя спасся ты от многих опасностей, в конце концов испугался я за тебя. Своими глазами видел я, как Глаурунг покинул свое убежище; и подумалось мне, что исполнил он свой гнусный замысел и теперь возвращается к Повелителю. Но Дракон свернул к Бретилю; и тогда же узнал я от скитальцев той земли, что вновь объявился там Черный Меч Нарготронда и орки бегут прочь от бретильских границ, словно сама смерть гонится за ними по пятам. Тогда накатило на меня недоброе предчувствие, и сказал я себе: «Увы! Глаурунг держит путь туда, куда не дерзнут пробраться орки, — а разыскивает он Турина». Засим поспешил я сюда сколь можно быстрее, дабы упредить тебя и помочь тебе.
— Быстро, да не слишком, — ответствовал Турин. — Глаурунг повержен.
Изумленно поглядели на него эльфы и воскликнули:
— Ты умертвил Великого Змия! Да славится твое имя вовеки среди эльфов и людей!
— Мне все равно, — отозвался Турин. — Сердце мое тоже мертво. Но раз явились вы из Дориата, поведайте мне о родне моей. Ибо сказали мне в Дор-ломине, будто мать моя и сестра бежали в Сокрытое Королевство.
Промолчали эльфы, но наконец заговорил Маблунг:
— Да, так все и было — за год до появления Дракона. Ныне уже нет их там, увы!
Замерло у Турина сердце, и заслышал он поступь рока, преследующего его до последнего рубежа.
— Продолжай! — закричал он. — Да не мешкай!
— Отправились они в глушь искать тебя, — промолвил Маблунг. — Все отговаривали их; но когда стало известно, что Черный Меч — это ты, непременно желали они ехать в Нарготронд; и появился Глаурунг, и разогнал их охрану. С тех пор никто не видел Морвен; а Ниэнор, оказавшись во власти чар, лишилась дара речи и бежала на север в леса, словно дикая лань, и пропала.
Тут расхохотался Турин громким, резким смехом, к вящему изумлению эльфов.
— Не шутка ли это? — воскликнул он. — О, прекрасная Ниэнор! Выходит, убежала она из Дориата к Дракону, а от Дракона — ко мне. Вот ведь великая милость судьбы! Смуглой, как ягода, была она, темноволосая, миниатюрная и хрупкая, словно эльфийское дитя — как же ее не узнать!
— Ты заблуждаешься, — удивленно отозвался Маблунг. — Вовсе не такова была сестра твоя. Была она высокая, статная, синеглазая, а волосы — чистое золото; как две капли воды походила она на Хурина, отца своего, только в женском обличье. Ты, верно, ее не видел!
— Не видел, Маблунг, не видел, говоришь ты? — закричал Турин. — А почему нет? Ибо смотри: слеп я! Ты разве не знал? Слеп, слеп, с самого детства на ощупь пробираюсь я сквозь мглистый туман Моргота! Посему оставь меня! Ступай, ступай прочь! Возвращайся в Дориат, да сгубит его зима! Да будет проклят Менегрот! Да будет проклято поручение твое! — воскликнул Турин. — Только этого лишь и недоставало. Теперь наступает ночь!
И он бросился прочь быстрее ветра, эльфы же преисполнились изумления и страха. Но рек Маблунг:
— Случилось нечто странное и страшное — о чем нам неведомо. Поспешим же за ним и поможем ему, ежели в наших это силах: ибо ныне владеет им одержимость обреченного.
Турин же далеко обогнал их, и прибежал к ущелью Кабед-эн-Арас, и застыл на месте; и заслышал он рев реки, и увидел, что все деревья вокруг, далеко и близко, увяли и иссохли, и жухлые листья скорбно опадают с ветвей, словно в первые дни лета пришла зима.
— Кабед-эн-Арас, Кабед Наэрамарт! — воскликнул он. — Не оскверню я твоих вод, в коих омылась Ниниэль. Злом обернулись все мои деяния, а последнее — злом наихудшим.
Тут извлек он из ножен меч и молвил:
— Привет тебе, Гуртанг, железо смерти, один ты ныне остался со мною! Ни господина, ни верности не знаешь ты, повинуясь лишь руке, в которую вложен. Ничьей кровью не побрезгуешь ты. Так примешь ли ты Турина Турамбара? Дашь ли мне быструю смерть?
И зазвенел в ответ холодный голос клинка:
— О да, охотно выпью я твою кровь, чтобы позабыть вкус крови хозяина моего Белега, и вкус крови Брандира, убитого безвинно. Я дам тебе быструю смерть.
Тогда Турин укрепил меч рукоятью в земле и бросился на острие Гуртанга, и черный клинок взял его жизнь.
Приблизился Маблунг и окинул взором отвратительную тушу мертвого Глаурунга, и лежащего рядом Турина; и опечалился, вспоминая Хурина — каким видел его в битве Нирнаэт Арноэдиад, — и думая о страшной судьбе его рода. А пока стояли там эльфы, пришли от водопада Нен Гирит люди поглядеть на Дракона; и, увидев, к какому концу пришла жизнь Турина Турамбара, зарыдали они; эльфы же, узнав наконец, чем подсказаны были слова Турина, к ним обращенные, преисполнились ужаса. И молвил с горечью Маблунг:
— И я оказался вовлечен в судьбу детей Хурина: словами убил я того, кто был мне дорог.
Когда же подняли тело Турина, увидели все, что меч его переломился надвое. Так сгинуло все, чем владел он.
И вот те, кто там был, принесли дров, и сложили их высокой грудой, и запалили громадный костер, и сожгли тушу Дракона, так что ничего от него не осталось, кроме черного пепла, и кости его рассыпались в прах, а на выжженной пустоши впредь так и не выросло ни травинки. Турина же погребли в высоком кургане, на том самом месте, где упал он; и обломки Гуртанга предали земле вместе с ним. Когда же все было сделано и менестрели людей и эльфов сложили скорбную песнь о доблести Турамбара и красоте Ниниэли, принесли огромный серый камень и установили его на вершине кургана, а на нем начертали эльфы Рунами Дориата:

ТУРИН ТУРАМБАР ДАГНИР ГЛАУРУНГА

А ниже приписали:

НИЭНОР НИНИЭЛЬ

Но не там обрела она могилу; никто и никогда не узнал, куда унесли ее тело студеные воды Тейглина.

На сем завершается «Повесть о детях Хурина» ,
самая долгая из песней Белерианда .

После гибели Турина и Ниэнор Моргот, во исполнение своего злобного замысла, освободил Хурина от оков. Скитаясь по свету, Хурин добрался до леса Бретиль и в вечерних сумерках поднялся от Переправы Тейглина к тому месту, где сожжен был Глаурунг, и к громадному камню, установленному на краю Кабед Наэрамарт. О том, что там случилось, повествуется ниже.

Хурин не взглянул на камень, ибо знал надпись наизусть; он уже заметил, что находится на скале не один. В тени камня на коленях застыла смутно различимая фигура. Казалось, то — какой-нибудь бездомный бродяга, согбенный годами и слишком измученный, чтобы заметить его появление; однако лохмотья его наводили на мысль о женском платье. Наконец, пока стоял там Хурин, не говоря ни слова, странница откинула истрепанный капюшон и медленно подняла голову, открыв лицо — изможденное, изголодавшееся, под стать загнанному волку. Седа была она, нос — заострился, зубы искрошились; тощей иссохшей рукой она теребила плащ на груди. Но вот глаза их встретились, и Хурин тотчас узнал ее: ибо хотя блуждающий взгляд женщины ныне был исполнен страха, в нем по-прежнему сиял отблеск света, выдержать который удавалось не всякому: этот эльфийский свет некогда снискал ей, самой гордой из смертных дев древности, имя Эледвен.
— Эледвен! Эледвен! — воскликнул Хурин; и поднялась она с земли, и с трудом заковыляла к нему, и Хурин обнял ее и привлек к груди.
— Ты пришел наконец, — молвила она. — Слишком долго пришлось мне ждать.
— Путь мой лежал во мгле. Я пришел, когда смог, — отозвался Хурин.
— Поздно, — отвечала Морвен, — слишком поздно. Они сгинули.
— Знаю, — откликнулся он. — Но ты со мной.
— Ненадолго, — отозвалась Морвен. — Силы мои на исходе. Я уйду вместе с солнцем. А они — сгинули! — Она судорожно вцепилась в плащ. — Времени мало. Если ты знаешь, расскажи мне! Как удалось ей отыскать его?
Не ответил Хурин, и сел он под камнем, держа Морвен в объятиях, и более не вымолвили они ни слова. Солнце закатилось, Морвен вздохнула, сжала руку мужа — и застыла недвижно, и понял Хурин: она мертва.

(2)
Обоснование текста

В «Неоконченных преданиях», опубликованных более четверти века назад, я частично привел текст расширенного варианта этой повести, известного под названием «Нарн», от эльфийского «Нарн и Хин Хурин», «Повесть о детях Хурина». Но то был лишь один из фрагментов внушительного сборника, вобравшего в себя материал самый разнородный; кроме того, текст был далеко не полон, в соответствии с общим замыслом и назначением книги. Я опустил целый ряд существенных эпизодов (один из них — весьма длинный) там, где текст «Нарн» достаточно близко соответствовал гораздо более сжатому варианту «Сильмариллиона», или там, где я решил, что самостоятельный «развернутый» вариант привести невозможно.
Таким образом, форма «Нарн» в данной книге во многом отличается от варианта «Неоконченных преданий»: отчасти благодаря тому, что после публикации вышеупомянутой книги я гораздо тщательнее изучил внушительную коллекцию рукописей. В результате я пришел к иным выводам по поводу взаимосвязанности и последовательности некоторых текстов, главным образом в отношении чрезвычайно запутанной эволюции легенды в эпизоде «Турин среди изгоев». Ниже приводится описание и объяснение компоновки нового текста «Детей Хурина».

Важная составляющая процесса — это особый статус опубликованного «Сильмариллиона»: в первой части Приложения я уже упоминал о том, что, взявшись за «Властелина Колец» в 1937 году, мой отец прервал работу над текстом «Квента Сильмариллион» в том месте, до которого успел дойти (бежав из Дориата, Турин становится изгоем). Составляя связный текст для опубликованной книги, я широко пользовался «Анналами Белерианда» (изначально — «Повесть Лет»), которые в последующих версиях расширялись, обрастали новыми подробностями и превращались в летописное повествование, параллельное последовательности рукописей «Сильмариллиона». Доходило это повествование до освобождения Хурина Морготом после гибели Турина и Ниэнор.
Так, первый эпизод, опущенный мной в варианте «Нарн и Хин Хурин» в «Неоконченных преданиях» (с. 58 и примечание 1), — рассказ о пребывании юных Хурина и Хуора в Гондолине. Я исключил его просто-напросто потому, что эта история пересказывается в «Сильмариллионе» (с. 158–159). На самом деле отец записал ее в двух вариантах, один из которых со всей определенностью предназначался в начало «Нарн», но очень близко совпадал с фрагментом «Анналов Белерианда» и от начала до конца от него практически не отличается. В «Сильмариллионе» я использовал оба текста, здесь следовал версии «Нарн».
Второй фрагмент, выпущенный мною из «Нарн» в «Неоконченных преданиях» (с. 65–66 и примечание 2) — это рассказ о Битве Бессчетных Слез; он изъят по той же самой причине. И здесь тоже отец написал две версии: одну — в «Анналах», и вторую — гораздо позже, но имея перед глазами текст «Анналов» и по большей части близко ему следуя. Это второе повествование о великой битве тоже со всей определенностью должно было войти в «Нарн» (текст озаглавлен «Нарн II», то есть второй раздел «Нарн»). В самом его начале в настоящем издании (с. 56) объявляется: «Здесь же речь пойдет лишь о тех деяниях, что имеют отношение к судьбе Дома Хадора и детей Хурина Стойкого». По этой причине отец взял из текста «Анналов» только описание «западной части поля боя» и уничтожение воинства Фингона; благодаря этому упрощению и сокращению повествования он изменил описание хода битвы, приведенное в «Анналах». В «Сильмариллионе» я, конечно же, следовал «Анналам», хотя несколько деталей заимствовал из версии «Нарн»; в данной книге я придерживался текста, подготовленного отцом специально для «Нарн».
После главы «Турин в Дориате» новая версия заметно отличается от варианта, приведенного в «Неоконченных преданиях». Существует огромное количество текстов (многие из которых — не более чем наброски), имеющих отношение к одним и тем же элементам сюжета на разных этапах развития; и, безусловно, подходы к этому материалу возможны самые разные. Сегодня мне кажется, что при составлении текста «Неоконченных преданий» я позволил себе больше редакторской свободы, нежели было необходимо. В данной книге я пересмотрел исходные рукописи и переработал текст, во многих (как правило, очень незначительных) местах восстановив первоначальные формулировки, добавив фразы или небольшие фрагменты, которых не следовало опускать, исправив ряд ошибок и выбрав иные прочтения из числа нескольких возможных.
Что касается структуры повествования в рамках этого периода жизни Турина, от его бегства из Дориата до пристанища разбойников на Амон Руд, отец держал в уме несколько сюжетообразующих «элементов»: суд Тингола над Турином; дары Тингола и Мелиан Белегу; дурное обращение изгоев с Белегом в отсутствие Турина; встречи Турина и Белега. Отец по-разному располагал эти элементы по отношению друг к другу, помещая фрагменты диалога в разный контекст, однако никак не мог свести их к устоявшемуся «сюжету», «выяснить, что случилось на самом деле». Но теперь, после многих дополнительных изысканий, мне стало ясно, что отец и впрямь добился в этой части истории убедительной композиции и логической последовательности, прежде чем отложил ее в сторону; более того, сокращенный вариант повествования, составленный мною для опубликованного «Сильмариллиона», с ним вполне согласуется — за одним-единственным отличием.
В «Неоконченных преданиях» есть и третья лакуна (на с. 96): повествование обрывается в тот момент, когда Белег, наконец-то отыскав Турина среди изгоев, никак не может убедить его вернуться в Дориат (с. 106–110 нового текста) — и возобновляется со встречи разбойников с Малыми гномами. Для заполнения этого пробела я вновь дал ссылку на «Сильмариллион», отметив, что далее в истории следует прощание Белега с Турином и его возвращение в Менегрот, «где он получает от Тингола меч Англахель, а от Мелиан — лембас ». Очевидно, что эту версию отец отверг: «на самом деле случилось» вот что — Тингол вручил Белегу Англахель после суда над Турином, когда Белег впервые отправился на поиски друга. Поэтому в данном тексте дарение меча происходит именно в этот момент (с. 98–99), а про лембас не говорится ни слова. В более позднем эпизоде, когда Белег возвращается в Менегрот, отыскав Турина, в новом варианте уже не упоминается про Англахель, зато повествуется о даре Мелиан.
Здесь уместно отметить, что я исключил из текста два фрагмента вводного характера, содержащихся в «Неоконченных преданиях»: рассказ о том, как Драконий Шлем стал достоянием Хадора Дорломинского («Неоконченные предания», с. 75) и о происхождении Саэроса («Неоконченные предания», с. 77). В связи с этим нужно упомянуть, что, внимательно сопоставив рукописи, я убедился доподлинно: отец отказался от имени Саэрос и заменил его именем Оргол [Orgol ], которое в силу «лингвистической случайности» совпадает с древнеанглийским словом orgol, orgel ‘гордость, гордыня’. Но я решил, что менять вариант «Саэрос» слишком поздно.

Основной пробел в тексте «Неоконченных преданий» (с. 104) заполнен в данном издании на страницах 144–182, начиная от конца главы «О гноме Миме» и включая главы «Земля Лука и Шлема», «Смерть Белега», «Турин в Нарготронде» и «Падение Нарготронда».
В этой части «саги о Турине» исходные рукописи, версия «Сильмариллиона», разрозненные фрагменты, собранные в приложении к «Нарн» в «Неоконченных преданиях» и новый текст данного издания соотносятся между собою весьма запутанным образом. Я всегда полагал, что отец намеревался со временем, закончив к вящему своему удовлетворению «великое предание» о Турине, создать на его основе существенно более сжатый вариант той же самой истории «в стиле «Сильмариллиона»». Но, разумеется, этого не произошло; так что я, теперь вот уже более тридцати лет назад, взялся за странную задачу: попытался сымитировать то, чего отец так и не сделал — написать «Сильмариллионовскую» версию позднего варианта данной истории, при этом опираясь на разнородные материалы «развернутой версии», то есть «Нарн». В составе опубликованного «Сильмариллиона» это — глава 21.
Таким образом, текст данной книги, заполняющий обширную лакуну в тексте «Неоконченных преданий», основан на том же самом исходном материале, что и соответствующий фрагмент «Сильмариллиона» (с. 204–215), однако в каждом случае материал этот используется в разных целях, причем новый текст учитывает выводы, сделанные на основе более внимательного изучения беспорядочных черновых набросков, пометок и их хронологической последовательности. Многое из того, что содержится в исходных рукописях, но было опущено или сокращено в «Сильмариллионе», по-прежнему доступно; однако там, где к версии «Сильмариллиона» добавить нечего (как в эпизоде смерти Белега, заимствованного из «Анналов Белерианда»), она просто-напросто повторяется.
В результате, в то время как мне пришлось вводить там и тут соединительные абзацы, совмещая воедино разрозненные черновики, в пространном тексте настоящего издания отсутствует какой бы то ни было элемент чужеродного «домысла», пусть даже самый мелкий. И тем не менее текст этот — искусственен, иначе и быть не может; тем более что обширный корпус рукописей представляет собою непрерывную эволюцию истории как таковой. Черновики, необходимые для создания непрерывного повествования, на самом деле могут относиться к этапу более раннему. Так, если обратиться к примеру ближе к началу, то первичный текст о приходе Туринова отряда на холм Амон Руд, о найденном на вершине убежище, о жизни изгоев там и о мимолетном расцвете земли Дор-Куартол был написан еще до того, как стало известно хоть что-либо о Малых гномах; более того, вполне сложившееся описание дома Мима на вершине холма возникло прежде самого Мима.

В оставшейся части предания (начиная от возвращения Турина в Дорломин), которую отец облек в законченную форму, данный текст, естественно, очень мало отличается от варианта «Неоконченных преданий». Но в двух местах в рассказе о нападении на Глаурунга в ущелье Кабед-эн-Арас я позволил себе исправить слова автора: и эти подробности нуждаются в пояснении.
В первом случае речь пойдет о географии. Говорится, что, когда в роковой вечер Турин и его спутники пустились в путь от водопада Нен Гирит, они пошли не прямиком к Дракону, залегшему на противоположной стороне ущелья, но сперва двинулись по тропе к Переправе Тейглина, и лишь «затем, не доходя до нее, свернули по узкой стежке к югу» (с. 232–233) и прошли через лес над рекой в сторону ущелья Кабед-эн-Арас. В исходном тексте данного отрывка говорилось, что по мере их приближения к ущелью «позади, на востоке, замерцали первые звезды».
В ходе подготовки текста для «Неоконченных преданий» я не заметил, что такое невозможно — ведь они со всей очевидностью двигались не в западном направлении, а на восток или на юго-восток, удаляясь от Переправы, так что первые звезды на восточном небе должны быть у них впереди, а не позади. Рассматривая этот отрывок в книге «Война за Самоцветы» (1994, с. 157), я принял версию о том, что «узкая стежка», уводящая на юг, на пути к Тейглину в какой-то момент вновь свернула на запад. Сейчас эта гипотеза кажется мне маловероятной, ибо повествованием никак не подкрепляется; куда более простым решением представляется исправить «позади» на «впереди». В данном тексте так я и сделал.
Схематическая карта, приведенная мною в «Неоконченных преданиях» (с. 149) с целью проиллюстрировать характер местности, не лучшим образом ориентирована по странам света. На отцовской карте Белерианда, воспроизведенной мною для «Сильмариллиона», видно, что Амон Обель находился практически четко на востоке от Переправы Тейглина («из-за холма Амон Обель встала луна», с. 244), и в той его части, где располагались ущелья, Тейглин тек на юго-восток или юго-юго-восток. Потому я перерисовал карту, а также указал на ней приблизительное местонахождение ущелья Кабед-эн-Арас (в тексте говорится, что «точно на пути Глаурунга разверзалось одно из таких ущелий, отнюдь не самое глубокое, зато самое узкое, чуть севернее впадения Келеброса» (с. 227)).
Вторая подробность касается рассказа о том, как Глаурунг был убит при переправе через теснину. Этот фрагмент представлен в виде черновика и конечного варианта. В черновой версии Турин и его спутники вскарабкались вверх по дальнему склону ущелья до самой кромки обрыва; кое-как уцепившись там, они прождали всю ночь, и Турин «боролся с темными, исполненными ужаса снами, и в снах этих всю свою волю вложил в то, чтобы удержаться, уцепиться покрепче и не упасть». С наступлением дня Глаурунг изготовился перебираться через ущелье «за много шагов к северу», так что Турину пришлось спуститься к реке и вновь подняться по склону, чтобы подобраться снизу к драконьему брюху.

В окончательном варианте (с. 238) Турин и Хунтор поднялись по дальнему склону не до конца, когда Турин сказал, что они напрасно тратят силы, карабкаясь вверх, ибо пока еще неизвестно, где именно Глаурунг станет перебираться; «потому остановились они и стали ждать». В тексте не говорится, что они снова спускались вниз, и описание сна Турина, в котором «всю свою волю вложил он в то, чтобы удержаться и не упасть», вновь заимствовано из черновика. Но в отредактированной версии им нет необходимости цепляться за склон: они вполне могут спуститься на дно ущелья и подождать там. На самом деле, именно так они и поступили: в окончательном варианте («Неоконченные предания», с. 134) говорится, что они стояли не на самой дороге у Глаурунга и что Турин «пробирался вдоль потока под брюхо к Дракону». На тот момент казалось, что конечный текст содержит в себе ненужную подробность, унаследованную от предшествующего черновика. Ради связности повествования я исправил «стояли не на самой дороге у Глаурунга» на «чуть в стороне от пути Глаурунга», и «пробирался вдоль потока» на «вскарабкался вдоль утеса» (с. 239–240).
Все эти детали сами по себе — сущие мелочи, но они проясняют одно из самых значимых событий в легендах Древних Дней — и эпизоды, оживающие перед внутренним взором особенно наглядно и ярко.